Хаджи-Джамал-бек отправился в сторону крепости. Подойдя к турецкому караулу, он высыпал на ладонь остатки монет из кисета и отдал их офицеру. Тот молча спрятал деньги себе за пояс, и в лазутчика, пока он пробирался в цитадель, никто не выстрелил.
Первым делом он пошел в клетушку Мсмаил-хана Нахичеванского.
— Сегодня в полдень, — сказал лазутчик, показывая на свое отрубленное ухо. — Хотя ты и не стоишь того, но я узнал точно:
тебя не тронут, так говорят…
В ответ ему только блестела гладко выбритая голова хана.
9
С первым же выстрелом, означавшим наступление дня, Штоквиц выгнал музыкантов на двор, велел играть только веселое. Заревели полковые трубы, бодрыми голосами откликнулись на их призыв флейты, кожа на барабанах за эти дни высохла — они бубнили свою тревогу настойчиво и гулко: «будь-будь, будь-будь! »
Воды в это утро гарнизон не получил вовсе, и в горле музыкантов скребло и саднило от горькой пыли. Кислые мундштуки инструментов прикипали к воспаленным губам. Штоквиц не давал лениться, требуя звуков веселых и чистых. Комендант не мог дать воды гарнизону — он заменял насущную потребность тела музыкой, которая взлетала из осажденной крепости прямо в желтое от солнца и пыли небо. Худенький капельмейстер выстоял полчаса на адской жаре и, не закрывая глаз, рухнул на землю в глубоком обмороке.
Шальная пуля уложила наповал трубача, а барабаны все били, а флейты поддакивали им:
— Будь-будь… все-все! … Будь-будь…
Стрельба усилилась. С переднего фаса было видно, как из долины Балык-чая тащились в город свежие таборы. Топорщились пиками отряды всадников, качались на гробах верблюдов жены, черные шатры теперь уже густо опоясывали осажденную цитадель.
Подоспевшие племена тут же расхватывали оружие и, едва успев осмотреться, спешили под стены Баязета, чтобы хоть одну пулю да выпустить в проклятых гяуров.
— Нехороший день будет, — сказал Ватнин, поглядев зачем-то на небо. — Берегите себя для службы, казаки!
Он зашагал, скользя по свинцовой крыше, к лестнице.
— Ты куда, сотник? — окликнул его Трехжонный.
— Куды? — остановился есаул и вдруг весело подмигнул хитрым глазом: — А вот самовар побегу для вас становить. Чаю охота! …
Назар Минаевич спустился вниз, среди навала вещей и телег пробрался в темный закуток мечети, где поселился гарнизонный священник. Отец Герасим, еще не одетый, в одном исподнем, поджав под себя босые ноги, сидел на раскрытой постели, читал «Трех мушкетеров».
— А я жду, — сказал он. — Дверь прикрой, чтобы никакой бес не заскочил ненароком.
Отец Герасим прикинуться дурачком любил и делал это даже со смаком, но перед Ватниным ему дурить было незачем, они сразу как-то раскусили друг друга.
— Посуду расставь, — сказал отец Герасим и, нагнувшись, достал из-под кровати большую мутную бутыль с водкой.
— По малости лей, — опередил его Ватнин. — Сегодня, чую, день будет ответственный. Хмель не должон во вред делу идти.
Вот и хватит мне, батька. Тепереча себе лей.
Они сдвинули стаканы:
— За Пацевича! Чтоб он…
— …сдох, — подхватил священник, — и освободил нас, грешных, от разума своего!
Выпили. Утерлись. Поморщились.
— Ух, — сказал Ватнин, мотая бородищей.
— Заесть-то нечем, — ответил отец Герасим. — Довоевались, мать их всех… растуды-то. Начальнички, называется!
— Ну, ин ладно. Спасибочко! — сказал Ватнин, поднимаясь. — Я пойду. Коли пострелять захочешь, батька, так на мой фас подымайся. Я тебе добрый винторез сыщу.
Он переступил порог как раз в тот момент, когда турки начали обстрел цитадели из пушек. На пустом дворе колотились по камням султанские ядра. «Эх, дурни, прицела не сменят», — выругал Ватнин турок. И тут, в грохоте стрельбы и свисте пуль, люди гарнизона снова вступили в странную игру с Пацевичем. Все уже давно хотели от него избавления, и стоило только вблизи от полковника лопнуть вражескому ядру, как отовсюду начинали кричать:
— Ваше высокоблагородие, да вы, никак, ранены? Санитары, куда смотрите? Полковника подбирайте…
Трудно сказать — по своей ли воле, но только Сивицкий [13] тоже принял участие в этой охоте на полковника и навестил его как бы от искреннего участия.
— Я слышал, что вас задело? — спросил он.
— Да нет, — отмахнулся Пацевич. — Вчера немножко обожгло, пардон, самую задницу. Вот и все…
— Снимите-ка… Посмотрим, — велел ему капитан.
Пацевич неохотно расстегнул штаны.
— Оставили бы вы меня, — сказал он. — На что я вам? Ну, убьют так убьют…
Свицкий вроде удивился:
— Да у вас сильная контузия! Все посинело даже. Как хотите, а я — на правах старшего врача — настаиваю на вашем пребывании в госпитале. И немедленно!
Пацевич застегивал пуговицы.
— Зачем вы издеваетесь надо мной? — вдруг отчетливо сказал он. — Ведь я-то хорошо знаю, что у меня нет никакой контузии.
Вам просто надо, чтобы я избавил вас от своей неприятной особы.
Так ведь?
Сивицкий посмотрел на его дрожащие пальцы.
— Но, господин полковник, — возразил он, — вы же никак не можете видеть, что у вас творится сзади!
Пацевич грустно улыбнулся:
— Выходит, что вы тоже считаете меня дураком. Только у меня хватило ума, и в зеркало все хорошо видно, что творится у меня сзади. Не надо меня шантажировать. Тифлис назначил меня командиром гарнизона
— Тифлис меня и снимет, если я окажусь непригоден.
Когда доктор ушел, Пацевич долго сидел, о чем-то тяжело соображая. Было ему гораздо не по себе. «Издеваются, сволочи! » — лениво выругался он и кликнул своего деншика. Парень моментально вырос в дверях, красуясь здоровенным синяком под глазом.
— Чего изволите?
— Почему утром не зашел? — — спросил его Пацевич.
— Я думал, вы спите ишо.
Пацевич возмутился:
— Офицеры не спят, а отдыхают. Это вы, быдло, храпите там, где вас положат. А я — отдыхаю… Синеву-то тебе, скобарю, кто под глазом навел?
— Да это вы-с, Адам Платонович, — обиделся денщик. — Выпимши были. Потому и не помните.
Полковник сумрачно отвернулся.