— Держитесь! — призывал консул. — Держитесь из последних сил. Дивизия Дезе спешит обратно… Бертье, — резко повернулся он, — пожертвуем консульской гвардией.
И гвардия пошла под огонь, чтобы погибнуть. Австрийская картечь осыпала французские каре, мадьярская пехота расстреливала всех в упор. К трем часам дня Мелас полностью очистил поле битвы от французов; барон ощутил вдруг голод и сказал Цаху, что часть армии может уже обедать.
— Цах! Картина дописана до конца. Вам остается добить Бонапарта, а я поеду в Александрию, дабы составить победные реляции для его величества императора Франца…
Мелас, отъехав, слышал усиление пальбы, но не придал ей значения. На самом же деле это вернулась из-под Нови дивизия генерала Дезе, и Бонапарт притворным смехом пытался скрыть от него весь трагизм своей неудачи:
— Дезе, тут неплохая куча… видишь?
Дезе поздравил Бонапарта с… поражением.
— Первая битва консула проиграна. Но вторую битву при Маренго я, генерал Дезе, еще могу выиграть.
Без особого пыла он повел дивизию за собой. Но вдруг остановил лошадь и (по словам очевидцев) покачал головою:
— Кажется, тут уже ничего не исправишь…
Вдоль фронта растягивалась плотная колонна австрийцев, преследуя побежденных, а Дезе… упал.
— Дезе выбит из седла, — доложили Бонапарту.
— Можно ли его спасти?
— Пуля в сердце.
— Ах, почему я не могу плакать сегодня?.. В этот момент лошадь под Цахом взбесилась, занеся гене рала в ставку Бонапарта, где Бертье и принял у него шпагу.
— Надеюсь, вы сдались без принуждения? Начальник штаба армии в плену. Что тут скажешь?
— Да, мсье Бертье, — сказал Цах, — если вы имеете в виду мою кобылу, то она сдалась добровольно…
Между тем в глубокой лощине, заросшей виноградниками, не совсем трезвый Келлерман собрал свою потрепанную кавалерию. Тяжелую! Заметив в войсках Дезе колебания, Келлерман обнажил свой страшный палаш для сокрушения касок:
— Видите колонну? А вдруг повезет? Пошли… марш!
Громадные кони (а всадники в кирасах), сокрушая изгороди виноградников, галопными взмахами выскакивали из лощины. Келлерман в свирепом наскоке рассек колонну противника.
Место убитого Дезе заступил генерал Буде:
— Французы! Не наш ли последний шанс? Вперед…
Фельдмаршал Мелас отослал в Вену курьеров с известием о победе и сказал, что теперь не мешает вздремнуть, когда к нему ворвался траф Нейперг:
— Спасайтесь! Идут французы… мы разбиты!..
Когда все было кончено, к генералу Буде подъехал верхом молодой генерал Жан Савари, и вот что он сказал!
— Ну, Буде! Ты спас Францию при Маренго, ты спас честь Бонапарта, и потому карьера твоя закончилась… Бонапарт уже начал очаровывать фон Цаха:
— Вы профессор математики? Ах, как я вам завидую, я люблю алгебру… Не кажется ли вам, что мы сегодня занимались не тем, чем нужно? Но я счастлив видеть вас, коллега…
Он с Бертье обсуждал текст победного бюллетеня, когда их беседу нарушил вопль адъютанта Лефевра:
— Помогите, там Мюрат дерется с Келлерманом!
Бертье поспел вовремя: пламенный Мюрат в малиновом бурнусе араба уже приставил острие сабли к горлу Келлермана:
— Это моя конница все сделала, это я победил!
Келлерман рукою отбил от себя оружие:
— Разве не я развалил колонну, которую и стал потрошить Буде? Если не я выиграл, так выиграл Буде…
Бонапарт спросил вернувшегося Бертье:
— О чем там спорили эти петухи?
— Не могли поделить славу.
— Славу буду делить я, — сказал Бонапарт…
— Но я же вам не сводня! — вспылит Бертье.
— Бертье, — отвечал Бонапарт, — если вы отказываетесь, я сегодня к ужину приглашу маркизу Висконти, а вас отошлю в Париж с известием о моей победе при Маренго…
Бертье приехал в Милан. Молодая женщина никак не могла взять в толк, почему три года назад Бонапарт не обращал на нее никакого внимания, а сейчас она вдруг срочно ему понадобилась. Бертье объяснил певице: «Синьорина, но тогда наш первый консул гонялся за другими зайцами…»
Утром Грассини спросила победителя при Маренго:
— Скажи, чем я тебе понравилась?
— Своим именем — Жозефина…
Впрочем, по-итальянски она звалась Джузеппиной.
* * *
Париж и Вена пережили страшное нервное напряжение. Сначала «зеркальный» телеграф передал французам известие о полном разгроме армии Бонапарта, а курьеры, посланные Меласом, известили Вену о блестящей победе над французами? Затем зеркала просверкали Парижу о победе, а следующие курьеры Меласа погрузили Вену в мрачную бездну отчаяния…
Что там дорога от Фрежюса? Подлинный триумф Бонапарт изведал после Маренго, когда вернулся в Париж, обуянный всеобщим ликованием. Французы радовались, как дети, а рабочие, набрав камней, выбивали стекла в окнах тех домов, которые не были украшены, не были иллюминованы:
— Эй! Кто тут живет? Уж не роялистская ли гадина? Почему не радуются вместе с народом? Да здравствует наш великий консул, давший нам славу, порядок и дешевое мясо…
Улица Шантрен была переименована в улицу Победы!
— Ну, вот и все, — говорил Бонапарт жене. — И как все просто… Люди боятся катастроф, но они нуждаются в них: сильные потрясения оживляют мир, и люди начинают боготворить тех, кто эти катастрофы вызывает… Каждое поколение французов нуждается в хорошей кровавой бане!
Отныне власть Бонапарта покоилась уже не только на 18 брюмера — она обретала нерушимый фундамент. Но после Маренго он стал более сдержан, даже суховат, привык держать правую руку за отворотом жилета, чтобы избегать пожатья других рук, — ему, первому консулу, уже неприлично это приветствие, означающее равенство и братство. Правда, Бонапарт оставался и теперь крайне любезен с народом, он запросто хлопал солдат по плечу («Как живется, старый ворчун?»), генералов брал за ухо или отпускал им легкие приятельские пощечины, и эта ласка заменяла им награждение орденом.
После Маренго бедная Италия снова подверглась разорению. Лувр обогатился множеством живописных сокровищ, взятых из монастырей, из городских пинакотек, просто сорванных со стен частных квартир. Через заставы Парижа тянулись тяжелые обозы генералов: груды старинной мебели, посуда и серебро, ковры и ткани, картины и скульптуры — все это победители бессовестно растаскивали по своим особнякам, уже распухшим от пресыщения. Сыновья мелких нотариусов и трактирщиков, внуки мельников и бочаров, наследники лавочников и конюхов, генералы уже не знали, чем украсить своих жен и метресс. Не знали, чем украсить и себя: на их шляпах сверкали дамские эгреты, в плюмажах треуголок колыхались громадные перья страусов. Бонапарт не обращал на этот безбожный карнавал никакого внимания, поступая так, очевидно, из принципа: «Если танцуешь сам, не мешай танцевать другим».