— Зачем ты спалил мосты через Нареву?
— Чтобы никогда больше не видеть тебя…
Но тут подоспел граф Петр Толстой:
— Именем государя… разойдитесь, господа! Граф Буксгевден, вам ведено ехать в Ригу… Имею распоряжение из Петербурга: командующим остается генерал Беннигсен!
Виною тому сам Беннигсен: он порадовал царя победой при Пултуске, наврав ему; что разбил не Ланна, а самого Наполеона. С тех пор величал себя так: Победитель Непобедимого! Неизвестно, кому пришла благая мысль — офицерам можно голов не пудрить, а солдатам кос более не носить. Но указ об этом состоялся, когда армия двинулась на Кенигсберг.
* * *
— Они отходят на Кенигсберг, — доложил Бертье.
— Беннигсена перехватим на марше.
— Я солидарен с вашим мнением, сир.
— Но прежде дадим банкет, — сказал Наполеон.
Когда генералы сели за столы, каждый на тарелке (под салфеткой) обнаружил банковский чек на 1000 франков. Вполне приличный аванс, выданный вперед за будущую храбрость. Наполеон в таких случаях денег не жалел: предстояла битва, от мужества генералов зависел успех. Они спрятали чеки в карманы мундиров, потом дружно кричали: «Vive l'empereur!. «
Прейсиш-Эйлау — таково это место, где русская армия скрестила оружие уже не с маршалами императора, а с самим Наполеоном, разбившим свою ставку посреди городского кладбища. Кладбище, конечно, не лучший командный пункт на этом свете, но между массивных надгробий можно было укрыться от несносного морозного ветра. Зима выдалась очень суровой, снег был на диво глубок, противники палили из пушек, а кавалерия рубилась в атаках, даже не подозревая, что под откатом орудий и ударами копыт не земля, а толстый лед застывших озер и прудов. Откуда командовал Беннигсен, неизвестно, ибо он… исчез! Его нигде не могли найти, и русская армия, предоставленная самой себе, сражалась по вдохновению тех генералов, имена которых навсегда остались дороги нашему сердцу; Багратион, Ермолов, Барклай-де-Толли, Раевский, Тучков, Дохтуров, прочие (а «Победитель Непобедимого» явился позже, когда пришло время сплетать лавровые венки на свою голову).
Русские вломились в улицы прусского города.
— Сульт! — крикнул Наполеон. — Вышвырните их оттуда!
Все смотрите на Сульта — сейчас он станет велик…
Барклай-де-Толли был ранен в руку.
— Сомов, — кричал он своему помощнику, — только не отступать!
Уличный бой всегда ужасен, и солдаты потащили Барклая в переулок, он и сейчас, истекая кровью, все еще звал Сомова:
— Держать каждый забор… каждое дерево…
Наполеон все время спрашивал у Бертье:
— Где же пленные? Сколько их взято?
Бертье он просто надоел этими вопросами.
— Да какие тут пленные, если все держится на штыках! Убивают всех подряд, никого не щадят — ни мы, ни они… Вы посмотрите, сир, что они там вытворяют!
Русская армия широким полукругом плавно, но жестко охватывала фланги французов. Наполеон, почуяв опасность, выдвинул корпус Ожеро, и корпус полег замертво, а сам Ожеро, весь израненный, едва выбрался живым.
— Если б не эта пурга… — оправдывался он. — Ради чего мы сюда забрались? Что нам тут надо?..
Дохтуров вел конницу прямо на кладбище.
— Вот он! — и палашом указывал на императора.
Наполеон увидел близ себя плещущие взмахи палашей, кромсающих его «ворчунов», он растерянно озирался:
— Бертье, что такое? Это не бой… резня!
Мюрат, спасая шурина, стронул лавину доблестной кавалерии. Он опрокинул ряды русской инфантерии, но ничего не достиг и пошел обратно, впервые узнав, что против урагана его неистовых сабель русские умеют выставлять жала штыков, они вышибают всадников из седел, вспарывают животы лошадям. Но с другой стороны кладбища Прейсиш-Эйлау князь Петр Багратион ударил своей конницей, к Наполеону уже подвели лошадь, он видел бегущих солдат гвардии, призывая их:
— Не терять знамен… берегите моих орлов!
Мимо него пронесло в седле умирающего казака, который, уже ослепленный смертью, уносил как раз императорского орла, размахнувшего блестящие крылья. Бертье доложил, что корпус Нея на подходе, еще немного — и можно пускать в дело корпус Даву.
Ней, оглядев поле битвы, сказал перед атакой:
— Великий Боже, что нам даст этот день?
Наполеон выпустил и Даву в эту мясорубку сражения:
— Смотрите на Даву — он сегодня станет велик…
Русским было сейчас все равно, какого зверя выпустит Наполеон из клетки — Ожеро, Нея или Даву. Пушки батарей Ермолова и Раевского работали так, что в воздухе кружились обломки оружия, взлетали каски и кивера, оторванные ноги лошадей и руки всадников, сжимающие сабли… Даву отошел… Наполеон почуял нутром, что дух его армии уже поколеблен в атаках, которые не дали ему никаких результатов. Он уже фантазировал, что сказать в бюллетене — для парижан, для Европы, для всего мира… В самом деле, что тут скажешь?
— Где же пленные? Где пушки? Где знамена?
Трофеев не было, а снег к вечеру стал коричневым от крови, которой в этот день не жалели ни русские, ни французы, трупы лежали грудами — да, это бойня! И нельзя закончить ее, и только ночь смогла прекратить резню…
Беннигсен созвал генералов, спрашивал: как поступать далее?
— Утром начнем все сначала, — сказал Ермолов, как всегда мрачный. — Начнем с первого выстрела до последнего.
— Мы уже победили! — воскликнул пылкий Багратион. — В этом нет сомнений. Не будем ждать утра… сейчас!
Граф Петр Толстой был осторожен в выводах:
— Господа, Наполеон сегодня НЕ победил нас…
Разом началась оттепель. Всю солому с крыш обобрали, скормив ее несчастным лошадям. Госпитали Кенигсберга были забиты русскими ранеными («Из коих многая до сих пор не получали перевозки, около 10 мрут каждодневно» — это слова очевидца). Беннигсен расписал в донесении свою, конечно, победу, чтобы царь порадовался, он депешировал ему, что отсылает в Петербург двенадцать императорских орлов:
— Несите их все сюда… курьеры ждут!
Из двенадцати орлов нашли только пять, и Ермолов сказал:
— Остальных не ищите — их уже пропили.
— Как пропили? — обомлел Беннигсен.
— А так…
Выяснилось, что солдаты, не понимая ценности священных для Наполеона реликвий, обменяли его орлов на водку в прусской деревне. Не будем судить их за это: продрогшие на морозе, они хотели согреться. Но зачем орлы французской гвардии нужны в крестьянском хозяйстве — кто знает…
Наполеон в эти дни говорил Бертье:
— Нашей длинной веревке пришел конец. Выхода нет, и надо призвать в армию молодежь набора восьмого года.