19 июня на улице Токио, где стоял дом Камимуры и где проживала его семья, с утра стала собираться возбужденная толпа, выкрикивая угрозы по адресу адмирала:
— Смерть ему! Смерть и нищета его семейству…
Своими одеждами и манерами эти озлобленные люди с жилистыми кулаками никак не напоминали выходцев из простонародья. Нет! Толпа состояла из деловых людей Японии, вышедших на улицу из контор банков, из дирекций фирм, из тайных подвалов финансовой мафии. Для них (именно для них!) русские крейсера Владивостока, без страха рассекавшие японские коммуникации, стали главной причиною их банкротства…
В стране уже кончался хлопок.
Заем в валюте задерживался.
Грузы военного сырья застряли в портах.
Корабли загасили пламя в топках котлов.
Заводам Японии угрожал застой.
Страховка за грузы удвоилась, даже утроилась…
— Во всем этом, — кричали деловые люди, — повинен жалкий и трусливый адмирал Камимура… Смерть ему! Пусть он закончит свою жизнь на коленях, стоя на красной циновке…
Полиция не вмешивалась. Под градом камней вылетали стекла из окон. Рухнули с петель хрупкие двери. Несчастная жена адмирала, схватив детей, спасалась бегством. Подожженный с четырех сторон, дом Камимуры жарко пылал. Токийская биржа расплатилась с адмиралом за русские крейсера…
…Вот и вечер. Камимура послушал, как внутренние отсеки его флагмана «Идзумо» наполняются храпением матросов. Где‑то на шкафуте крейсера еще хрюкали отощавшие свиньи, которых давно пора зарезать, чтобы доставить радость командам. Ветер раздувал над открытым иллюминатором желтые занавески. Выслушав доклад флаг‑офицера, Камимура сказал:
— Я лягу спать. Разбудите меня ровно в полночь.
Короткого сна хватило, и голова работала ясно.
Адмирал снял мундир и накинул на себя кимоно.
Тихо опустился на красную циновку. Колени скрипнули, как шарниры старой машины, давно не ведавшей смазки. Пальцем он опробовал остроту лезвия кинжала.
Потом, обнажив живот, Камимура мысленно провел на своем чреве те линии, которые способны решить все.
Сначала кинжал войдет в левый бок. Затем его надо резко перебросить вправо примерно на 5 сантиметров ниже пупка.
Где‑то именно здесь затаилась его душа.
Но это еще не все. Решительным движением по вертикали кинжал рассудит вопрос о крейсерах‑невидимках…
Аквариум, где раньше жил печелийский пленник, был пуст, а от дома адмирала осталось позорное пепелище…
Кинжал, звеня, вдруг отлетел в угол салона.
— Нет! Нет! Нет! — четко произнес адмирал, поднимаясь с красной циновки, снова скрипя суставами. — Бывает, что даже обезьяна падает с дерева. Но, упав на землю, она опять вспрыгивает на дерево — еще выше, еще смелее…
Камимура завел граммофон, поставив на диск лондонскую пластинку. Далекие голоса иного мира ободрили его:
Загрустили вы опять, не огорчайтесь.
Улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь…
Камимура улыбался, улыбался, улыбался!
* * *
С берега возвратился иеромонах Конечников.
— Такая жарища в городе, — говорил он Панафидину, — мне, якуту, просто дышать нечем.
— Наверное, были в институте, отец Алексей?
— Да нет, на почтамте. Вот, кстати, и письмо для вас прихватил. Читайте. Штамп‑то, я гляжу, ревельский…
Мичману писал из Ревеля его дальний родственник, командир миноносца «Громкий», капитан 2‑го ранга Керн, которого Панафидин с детства привык называть «дядя Жорж». Керн сообщал, что весною ему довелось побывать в тверском захолустье, в панафидинских Малинниках, когда‑то принадлежавших Прасковье Осиновой, урожденной Вындомской; сюда, в Малинники, из соседнего Михайловского наезжал гостить Пушкин… Кавторанг Керн сообщал из Ревеля: «Я это все пишу, Сереженька, чтобы после войны ты навестил Малинники и свое Курово‑Покровское, навел бы порядок в бумагах своих пращуров. Там есть что спасать от мышей и пожаров. „Панафидинский летописец“, в котором представлены твои предки с 1734 года, я видел в руках дяди Миши уже обгорелым по краям, сильно истрепанным. Жаль, если все пропадет. Как ни скромничай, но все‑таки именно мы, Керны, Вульфы и Панафидины, со временем должны привлечь внимание будущих историков, ибо за могилами наших прадедов, за кустами сирени наших обнищавших усадеб еще долго будет сверкать белозубая улыбка молодого Пушкина…» В конце письма «дядя Жорж» выражал надежду, что скоро обнимет его во Владивостоке: «Обогнем эскадрою этот шарик, прорвемся с боем у Цусимы, и заранее приглашаю тебя в ресторан на Светланской».
Панафидин показал это письмо Плазовскому:
— Сидя здесь, что я могу сделать? Напишу дяде Мише в Малинники, чтобы передал наш «Панафидинский летописец» в Русское генеалогическое общество. Они там свой журнал издают, пусть напечатают… Как ты думаешь, Данечка?
Плазовский советовал «смотреть в корень»:
— Ну что там генеалогия? Наука для узкого круга рафинированных гурманов, которые уже облопались историей. Лучше передать пушкинистам. Хотя бы такому знатоку Пушкина, как Модзалевский, вот и пусть он там ковыряется… Я слышал, ты вчера опять чего‑то пиликал на своем «гварнери»?
— Пробовал. Плохо. Отвык. Огрубел.
Плазовский нервно поигрывал шнурком пенсне, как балованная женщина играет на груди ниткой драгоценного жемчуга.
— Сережа, ты способен верно оценивать события?
— Ну?
— Я ведь, ты знаешь, не каперанг Стемман, который открыл для себя Вагнера или Чайковского из хрипящей трубы граммофона. Но все‑таки я, твой кузен, хочу дать родственный совет.
— Ну?
— Оставь виолончель на берегу.
— Почему?
— Сам не маленький, нетрудно и догадаться, чем эта возня с крейсерами Камимуры для нас может закончиться.
— Чем?
— Дурак! Когда‑нибудь врежут «Рюрику» под ватерлинию… вот тогда и заиграешь на виолончели нечто бравурное.
Сергей Николаевич подумал. И даже обозлился:
— Нет! Если что и случится, так будет хоть кого обнять на прощание. Вот обниму «гварнери» — и прощай, музыка. Да и стоит ли бить по отсекам «водяную тревогу» раньше времени? Не забывай, что все русские люди неисправимые фаталисты. Из всех худших вариантов мы надеемся, что нам выпадет самый лучший… Спокойной ночи, Даня.
«Рюрик» качнула волна. Он вздрогнул, словно человек в дремоте, жалобно звякнули в его клюзах якорные цепи, на которых с вечера устроились ночевать громадные крабы. «Рюрик» снова притих, будто засыпая. В его железных артериях тихо пульсировала остывающая кровь технических масел и пара. Крейсер спал. И спали люди этого крейсера…