— Задам храпака, пока там адмиралы волынят…
В 16.30 снова началось сближение противников, две эскадры развили бушующие шквалы огня, в котором страдали одинаково и японцы и русские… «Миказа» уже горел, но забивал пламя, одна из башен японского флагмана не проворачивалась. Свирепый ливень осколков осыпал и наши палубы, русские комендоры — скрывая раны! — не оставляли орудий, стреляя, стреляя, стреляя… Витгефт не покидал площадки адмиральского мостика, открытый всем словно напоказ. Флаг‑офицеры тянули его за полы тужурки, даже за штанины брюк:
— Вильгельм Карлыч, опасно… вниз, в рубку!
— Оставьте меня. Сегодня я должен быть молодцом. Отсюда мне удобнее видеть, и здесь меня видит вся эскадра. В конце концов, человеку безразлично, где умирать!
Кажется, адмирал решил сегодня искупить все прежние слабости, нарочно бравируя показной храбростью, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его смелости. «Цесаревич» (с Витгефтом) и «Пересвет» (с Ухтомским) — эти два флагмана, старший и младший, — были снова поставлены Того под ураганный огонь, чтобы выбить
командование русской эскадрой. В половине шестого вечера японский снаряд сбил фок‑мачту на «Цесаревиче», и адмирал Витгефт исчез навсегда в кратком мгновении ослепительной вспышки… На решетки мостика шмякнулась его нога с остатком штанины, украшенной лампасом.
Это было все, что осталось от человека!
Ослепленный взрывом, поднялся каперанг Иванов:
— Где Матусевич?.. Ненюков?.. Драгичев?..
Весь штаб эскадры — вповалку. Мертвые переплетались с живыми, и мичман Эллис приник лицом к лицу лейтенанта Азарьева — так, будто они дарили один другому последнее смертное целование. Николай Михайлович Иванов пришел в себя:
— Эскадра не должна знать о гибели флагмана… Флаг адмирала Витгефта не спускать! Эскадру поведу я… сам поведу! Его шатало. Из носа и ушей фонтанировала кровь.
— На румбе… какой курс? — спрашивал он.
— Держим… сто восемнадцать, — отвечали рулевые, перехватывая липкие от крови рукояти штурвала.
Время 17.43. Вторым снарядом разнесло ходовую рубку «Цесаревича». Все, кто уцелел от первого взрыва, полегли замертво. Флагман, ведущий эскадру, начал скатываться в бессмысленную циркуляцию, но при этом эскадра, еще не зная о гибели Витгефта, исполнительно заворачивала ему в кильватер, думая, что адмирал начинает очередной маневр…
* * *
Неожиданно для японцев она даже удвоила мощь огня, а корабли противника ослабляли огонь, многие выходили из боя. «Якумо» и «Асахи» были разрушены взрывами, в их пробоины хлестала вода. «Кассуга» и «Чин‑Иен» едва оправились от попаданий, сильно дымя. На крейсере «Ниссин» снесло палубные надстройки… Того сорвал с головы фуражку! Он швырнул ее на решетки мостика, скользкие от крови убитых, и топтал фуражку ногами, с хрустом раздавив адмиральскую кокарду.
— О, боги… не может быть! — выкрикивал он.
Его «Миказа» превращался в развалину. Мостики и спардек напоминали свалку каких‑то неведомых конструкций. Грот‑мачта, уже перебитая, склонялась над этим хаосом изуродованного железа, грозя рухнуть. Орудийные башни омертвело молчали, сочась дымом (у флагмана осталась одна шестидюймовка). Палуба была усеяна убитыми. Орали раненые. «Миказа» горел…
— Они, кажется, побеждают меня, — признал Того.
(Признание Того зафиксировали два посторонних человека: французский адмирал Эмиль Олливье и британский морской атташе, который все время битвы не покидал Того, стоя подле него на мостике «Миказа». По словам Олливье, адмирал Того был потрясен решимостью русской эскадры, которая надвигалась на него, готовая погибнуть, «чтобы спасти судьбу войны и честь России… Того дает приказ к отступлению!». Английский атташе дополняет: «Того увидел, что перед невероятным упорством русской эскадры, которая решила во что бы то ни стало пробиться (во Владивосток), ему придется отступить…»)
— Лейтенант Сакураи, — велел Того, — пишите приказ. Это будет мой позорный приказ — об отступлении.
— Не может быть, адмирал!
— Да, да… на этот раз мы проиграли.
— Отступление к Эллиоту?
— Нет, в Сасебо… на ремонт!
(В отдаче приказа возникла пауза, которую не понять, не зная флотских порядков. Объявляя флоту свою волю, флагман сначала оповещает: «Готовьтесь принять приказ», после чего корабли обязаны ответить ему поднятием флагов: «Ясно вижу, вас понял». Лишь после этого обмена сигналами флагман извещает эскадру о своем приказе…) Корабли уже ответили Того, что его поняли и ждут распоряжений. Ни японцы, ни русские еще не знали, что не только участь Порт‑Артура, но, может, и судьба всей войны была заключена в этой раскаленной минуте. Итак, японская эскадра выжидала приказа — об отступлении. Но именно в этот момент Того заметил странную циркуляцию «Цесаревича». Он сузил глаза в две щелки:
— Лейтенант Сакураи, прежний приказ отменяется. Мы не идем в Сасебо на ремонт — мы продолжаем битву…
Не попади второй снаряд в рубку «Цесаревича», не замедли Того с отдачей приказа — и все было бы иначе…
Все, все, все! Но эта критическая минута кончилась.
Адмирал Того нагнулся и, подхватив фуражку с раздавленной кокардой, снова нахлобучил ее на голову. Начиналась последняя фаза боя, и заходящее солнце било русским в глаза, ослепляя наших наводчиков…
* * *
Из груды мертвых тел на мостике «Цесаревича» вдруг начал вылезать лейтенант Ненюков, очнувшийся после взрыва:
— Кто здесь живой? Отзовитесь… вы, живые!
Живых не было. «Цесаревич» продолжал выписывать кривую, но следующие за ним корабли уже поняли бессмысленность этого маневра, и они — один за другим — покидали флагман, строй был сломан ими, в растерянности они сбились в кучу.
Дмитрий Всеволодович Ненюков сам встал к штурвалу, решив заменить рулевых и даже адмирала Витгефта, нога которого валялась в углу рубки, сверкая лампасом. Но штурвал вращался свободно: управление рулями не срабатывало.
— Братцы, кто может, поднимите сигнал…
Сигнал он поднял: «Командование эскадрой передается младшему флагману». Контр‑адмирал Ухтомский, не зная, что случилось с Витгефтом, машинально распорядился:
— Оповестите эскадру: «Следовать за мной».
Но фалы, протянутые к мачтовым реям, были разорваны осколками, сигнальщики «Пересвета» укрепили флаги к поручням мостика, где их никто не разобрал, и потому за кормою «Пересвета» никто не последовал. Японская эскадра активизировала стрельбу, и в этом кошмаре каперанг Эдуард Щенснович, командир «Ретвизана», принял почти дикое, но верное решение:
— На таран… тараним «Миказу» и Того!
— Переборки не выдержат, — предупредили его.
— Нам ли сейчас думать о переборках?..
«Ретвизан», сам полузатопленный, устремил свой форштевень на вражеского флагмана. Японцы обрушили на дерзкого огонь всех кораблей сразу. Порою «Ретвизан» совсем исчезал в дыму и всплесках воды, но потом вырывался из них снова, страшный в своей безумной ярости… ближе, ближе, ближе. Ближе!