— Опять же, — напомнил Расстригин, — все нормальные начальники, коли ехали ясак драть, так нами не брезгали. А этот от компаньи воротится, нас и за людей уже не считает.
— Типичная маниус грандиоза, — объяснил Трушин, — когда человек за все берется, что другим не под силу, и который ставит перед собой задачи, явно невыполнимые для общества.
Эта «грандиоза» дошибла всех окончательно, дьякон петропавловского собора, перебравший лишку из больничной бутыли, горько заплакал. Доктор Трушин, оставаясь трезв, аки ангел, обсыпал заговорщиков, словно карнавальным конфетти, ужасными словами — шизофрения, эгоцентризм, паранойя и прочими.
Расстригин увлекся книгою о половых извращениях.
— Жаль, что нету картинок, — сказал он.
Фельдшер, шаркнув галошами, взболтнул бутылишу:
— Кому налить? Тута ишо осталось… на донышке.
Все были уже пьяны, а алкоголь придавал собранию характер дикой безалаберщины, а личные обиды, подогретые казенным спиртом, виртуозно перемешивались с научными цитатами, вычитываемыми из книг под неутешные рыдания долгогривого дьякона.
Слово опять получил Неякин:
— Кстати, об этих самых извращениях… Мимо этого пройти нельзя! Ведь мы до сих пор не знаем, в порядке ли у Соломина извращение? Опять же кухарку он взял. Она к нему, стерва, бегает. Сколько было начальников на Камчатке, и столько же было кухарок, которые к ним бегали. Ведь не для того же они бегали, чтобы супы им варить…
— Во-во! — заторопился Расстригин. — Я на днях Анфису в угол затолкал и спрашиваю: «Ну, как он… насчет этого?» А она говорит, что ничего похожего и такого даже не ожидала.
— Замецательно! — вскочил Папа-Попадаки. — Я таких ненормальных узе встрецал. Помню, был у нас в Таганроге полицмейстер, который на зенсцын не обрасцал внимания. Но поцему-то обратил внимание на меня. Я тогда зерном торговал, и у меня было два корабля на Азовском море, где водится сладкая скумбрия — ницуть не хузе камцатской лососины. А скумбрию, если зелаете иметь блазснство, зарят так…
— Ближе к делу, — поправил его Трушин.
— Дело было подсудное, а сумаседсый полицмейстер, обративший на меня свое изврасценное внимание, посадил меня в тюрьму. Но я, — поклялся «греческий дворянин», — барзы с зерном не воровал. Просто был сильный шторм, барза сама отвязалась от Таганрога и уплыла прямо в Турцию, где турки не будь дураками, все зерно продали в гредеские Салоники. Но спросите меня — имел ли я— с этой бури хоть одну копеецку?
— Против науки не попрешь, — мрачно заявил Расстригин. — Даже страшно подумать, какие бывают болезни на свете…
Разошлись в первом часу ночи. Плачущего дьякона духовный клир увел под руки, и улицу ночного города долго оглашали рыдания. Потом кто-то, кажется Неякин, стал кричать:
— Ура! Наша берет…
Утром урядник рассказал в подробностях, как проходило совещание в больнице. Соломин велел пригласить Трушина в управление, но прежде доктора на пороге кабинета появился мстительно-торжествующий Неякин.
— Я вас не звал. Зачем пожаловали?
— А посмотреть…
— Ну, посмотрели. Что дальше?
— Интересно же, какие сумасшедшие бывают…
—Вон!
Неякин выскочил на улицу.
Блинов, подоспев, просил Соломина не волноваться.
— Стоит ли вам так отчаиваться? Ведь оттого, что назвали сумасшедшим, вы с ума не сойдете… Знаете, в народе-то как говорят? Хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Разговор с доктором Соломин начал ровно:
— Как же вы, сударь, человек гуманнейшей профессии, вдруг влезаете в дрязги и топчете самое святое — науку?
Трушин хотел увести разговор в область психиатрии, оперируя вчерашними терминами, но Соломин резко пресек его:
— Вы это где-нибудь рассказывайте! И не старайтесь казаться наивнее, нежели вы есть на самом деле. Мне давно ясна подоплека дела, которому вы себя посвятили. «Сунгари» не пришел, меня не убрали с поста начальника Камчатки, на что вы так надеялись, а вам после сбора мною ясака стало уже невмоготу от моих законных действий. Вы решили не ждать первого парохода. Зачем, если меня можно устранить от дел гораздо раньше: того, как над Камчаткою повеют нежные зефиры. Вот и придумали этот медицинский выверт с сумасшествием.
Соломин вышел из-за стола, встал подле врача.
— Кому служите? — спросил печально. — Заветам клятвы Гиппократа или золотому тельцу, жиреющему в дебрях Камчатки?
— Чего вы меня толкаете?! — заорал Трушин.
Соломин и не думал его толкать. Он сказал:
— Оставим науку, вернемся к законам, которые вы нарушили. Устранение должностного лица ввиду его психической ненормальности следует производить не в теплой компании за выпивкой без запуски, а в официальном порядке в присутствии прокурорского надзора и не менее трех врачей.
— Перестаньте меня толкать! — снова закричал врач. Соломин не толкал его, но теперь грубо отпихнул:
— Убирайся вон, мерзкая тварь… Ты и тебе подобные уже расточили богатства камчатские. Я не удивлюсь, если узнаю, что все вы давно покумились с иностранцами.
Трушин вдруг пошел на него грудью:
— Не тыкай мне, кретин, а то я тоже тыкну!
Соломин схватил со стола тяжелую трехгранную призму судейского зерцала, испещренную поучениями о честности и призывами к гражданской доблести.
— Видит бог, — показал он на икону, — я не пожалею своей карьеры и запущу этой штукой тебе в голову…
— Не посмеешь: зерцало — предмет священный.
— Мне сейчас уже не до святости.
Андрей Петрович потерял над собою контроль.
— Я ненавижу твою пьяную масленую рожу! — сорвался он. — Мне противны все вы… и ты в первую очередь!
Рука поднялась сама по себе, и Трушин был повержен на пол здоровенной оплеухой. Тут же вскочив, эскулап врезал правителю хорошего леща. Началась драка — самая примитивная, истинно русская, когда все средства хороши. Вокруг них летали стулья, со звоном выпало стекло из шкафа. Под ногами кувыркалось судейское зерцало с призывами к честности и гражданской доблести.
Блинов с дежурным казаком едва их растащили. Трушин подхватил с полу шапку, отряхнул ее об колено.
— Мой диагноз правильный, — сказал он. — Ты не просто сумасшедший, ты даже буйно помешанный. Я законы тоже немножко изучил: при наличии безумия у власти светской власть духовная имеет право удалить из города церковные сосуды, дабы их не постигло гнусное осквернение… Пасха-то уже на носу! — рассмеялся Трушин, злорадствуя. — А молиться людям будет негде. Вот тогда я посмотрю, как ты у меня попляшешь…
Мерзавец выкатился на все четыре стороны, а Соломин не выдержал — бурно разрыдался от обиды: