— Жрите! — сказал, уже не выбирая выражений. Неякин поспешил открыть ясачные кладовые. Из темного коридора в канцелярию донесся его придушенный голос:
— Никодим Авенирович, идите-ка сюда! Скорее. Губницкий не замедлил явиться.
— О-о-о, — произнес он в восхищении, когда из темной глуби кладовых искристо засверкали груды камчатских мехов…
Присутствие Соломина, собравшего этот ясак, помешало хапугам выражать грабительские эмоции более откровенно.
— Закройте, — строго указал Губницкий. — Потом все пересчитаем и отправим на Командоры… ради безопасности!
Со сдачею дел Соломин явно поспешил: под окнами уездного правления уже качнулся частокол берданок, ополченцы устроили воинственный гвалт. Андрей Петрович сам же и писал, что Губницкий «хорошо был известен населению как самый крупный хищник, как самый безжалостный кровопивец. Сила, во всяком случае, была на моей стороне…»
Зная местные нравы, Губницкий перетрусил и, показывая на окно, за которым галдели дружинники, выговорил:
— Вот за это вы ответите по закону! Соломин дал ему правильный ответ:
— Неужели только за то, что я, патриот отечества, собрал таких же патриотов для защиты отечества?
— Вы их вооружили!
— Конечно. Не пальцем же воевать с японцами.
— Однако раздача оружия населению — это прямая угроза сохранению благочиния и гражданского спокойствия.
— Но ведь нам следовало обороняться.
— На вас никто не нападал…
Соломин выпалил в лицо Губницкому:
— Даже от японского лейтенанта Ямагато я не слышал такой белиберды, какую вы мне здесь поучительно преподносите!
— А где он сейчас? — вдруг оживился Губницкий.
— Сидит.
— Как сидит?
— На полу сидит.
— Не понимаю.
— От табуретки отказался. Вот и сидит на полу.
— Где сидит?
— В карцере же, конечно…
— Как вы смели? — обрушился на него Губницкий. Соломин взял со стола тяжеленное пресс-папье.
— Да, осмелился! Что вы кричите? Я ведь вашему Ямагате раскаленных иголок под ногти не загонял. Рисом кормил, в чае и папиросах не отказывал, на прогулки выпускал… Так какого же еще рожна надобно для поверженного противника?
Губницкий сказал:
— Ямагато следует освободить. Это известная персона в Японии, он вхож к министрам, его лично знает сам микадо.
— Я ключи вам сдал, — ответил Соломин, — и, как Пилат, умываю руки. Желательно вам христосоваться с Ямагато — пожалуйста. Но я в таком деле вам не товарищ…
На улице его окружили ополченцы, настойчиво требуя приказа об аресте Губницкого и Неякина. Камчатка уже знавала немало кромешных бунтов, когда неугодное начальство кровавой метлой выметалось в море, — камчадалы никогда не были народом покорным: вулканы сотрясали Камчатку, и вулканы страстей бушевали в душах ее жителей… Скажи им Соломин сейчас одно только слово — от Неякина с Губницким даже галош бы не осталось, а этот заразный барак «Минеоллу» разнесли бы по гаечкам! Но Соломин (как и в случае с бароном Бриттеном) опять допустил дряблость воли, сейчас особенно непростительную.
— Расходитесь, — велел он ополченцам. Ему отвечали с большим неудовольствием:
— Разойтись-то легче всего, зато собраться трудно… Ведь не иначе как эту нехристь на нас японцы наслали!
— Нет, — сказал Соломин, — это не японцы.
— Так кто же тогда?
— Это из Петербурга подкинули… Господин Губницкий показал мне телеграмму министра внутренних дел Плеве.
— Ах, Плеве? Так и он, гад, микаде продался… Повидавшись с Егоршиным, Соломин велел ему тишком ехать в Мильково и предупредить Сотенного, чтобы урядник не показывался в городе, где его ждут большие неприятности:
— Будет лучше всего, если он переберется в Большерецк и оттуда продолжит оборону Камчатки от японцев.
Послать же гонца в лепрозорий, чтобы предупредить Исполатова, он не осмелился, надеясь, что траппер, как и обещал, сам появится в Петропавловске, и тогда Андрей Петрович постарается выручить его. Увы, предупредить траппера не удалось!
Губницкий не сразу вызволил Ямагато из карцера, сначала он как следует продумал свое поведение. Полмиллиона японских иен, собранных самураями в его пользу, — этот великолепный чистоган надо было как-то оправдать…
Лишь к ночи он велел привести к нему Ямагато, и, когда самурай вошел, часто кланяясь, как заводной петрушка, Губницкий (тоже с поклоном) торжественно вручил ему саблю.
— Приношу глубокие извинения, — сказал он по-английски, — за то печальное недоразумение, какое произошло по вине начальника Камчатки… Уверен, с вами ничего бы такого не случилось, если бы начальник Камчатки был психически нормален.
Этой фразой Губницкий как бы оправдал поражение Ямагато, а сам бой на речке Ищуйдоцке он тщательно завуалировал незначительным словом — недоразумение.
— Где мое знамя? — сразу потребовал самурай.
Знамя долго искали и нашли за печкой.
Ямагато с обритой головой был карикатурен: в одной руке на отлет держал обнаженную саблю, в другой знамя, нуждавшееся в стирке с мылом, а грудь он выпятил, как на параде.
— Если начальник Камчатки ненормален, — отвечал самурай по-японски, — то и бандитов, вооруженных им, тоже следует признать явлением ненормальной фантазии.
Губницкий быстренько с этим согласился:
— Ополчения отныне не будет… Я сразу же оповещу окрестности Петропавловска, чтобы с шапок поснимали ополченские кресты, а дружины сдали оружие. Но сообщать об этом в Петербург я не стану, зато извещу Владивосток, что душевная болезнь Соломина подтвердилась, и пусть они телеграфируют дальше… Смею надеяться, что это известие вскоре же дойдет и до Токио!
Потом Губницкий вспомнил, что в госпитале Сан-Франциско барон Бригген просил его уничтожить протокол, им подписанный. Порывшись в шкафах, Губницкий отыскал этот протокол. Но он был скреплен булавкою с другой бумагой, и совсем нетрудно догадаться, что этим двум документам Соломин придавал особо важное значение.
Сразу уничтожив болтовню барона, Губницкий внимательно вчитался во вторую бумагу. Несколько страниц были заполнены личными показаниями траппера Исполатова об убийстве им сожительницы Марьяны и явинского почтальона.
— Людские дела… господи! — вздохнул Губницкий. Подумав как следует, он спрятал показания траппера в ящик стола и, зевнув, повторил:
— Каждому аз воздам…
Ключ в его руке щелкнул, как взводимый курок.
Замолчать подвиг камчатского ополчения Губницкий при всем желании не осмелился, он подтвердил донесение Соломина о битве на речке Ищуйдоцке, в котором пленили японского командира и захватили знамя противника. Сохраняя казенную последовательность, Губницкий оказался вынужден утвердить составленный Соломиным список ополченцев, достойных награждения за боевые отличия.