Но Жиль его не слушал. Прижимая к себе плачущего и зовущего мать мальчугана, он с нарастающей тревогой следил за черной головой, терявшейся на глади широкой реки, за той головой, которую толкала вперед воля, готовая на все, вплоть до самопожертвования. Эта женщина не была настоящей матерью Тиканти, но сердце ее разрывалось от разлуки, словно мальчик был ей родным сыном…
Словно молния сверкнула в голове Турнемина, и он увидел в один миг, как тяжело будет маленькому светловолосому дикарю в тесной одежде, как трудно ему будет привыкать к новой, незнакомой жизни, вспоминая без конца о полной свободе и восхищавших его подвигах воинов, особенно рядом с мачехой вместо любящей матери. Жюдит, разумеется, примет ребенка, но любить его никогда не будет, а может, и не станет даже скрывать от него своей неприязни.
И в тот же миг Жиль услышал крик агонии:
Наэна уходила под воду. Она плыла изо всех сил, так что у нее заходилось сердце. Но женщина совсем выдохлась и начала тонуть… она тонула…
Жиль не размышлял и секунды. Солнце почти скрылось. Еще несколько минут — и будет поздно.
— Поворачивай! — закричал он Тиму.
И, схватив другое весло, принялся яростно грести к тому месту, где исчезла под водой голова Наэны. Бросив деревянную лопатку, он нырнул, который раз за сегодняшний день, и, к счастью, тут же наткнулся на безжизненное тело женщины, медленно опускавшееся на дно. Одним рывком он нагнал ее, схватил за обе руки и, мощно работая ногами, устремился вверх, к воздуху.
Она потеряла сознание, но наглотаться воды еще не успела. Оказавшись на поверхности, она сразу же неровно и судорожно задышала.
«Вовремя я!» — подумал Турнемин и повернул к деревне, где на берегу снова начала собираться толпа. Через несколько минут он уже был на суше и стал громко звать женщин, чтобы они помогли ему вынести Наэну на берег.
Когда же и он сам вышел из воды, то увидел, что Тим вместе с ребенком и лодкой тоже тут.
Женщины положили несчастную на оленью шкуру и пытались помочь ей срыгнуть воду. Потом ей принесли дымящийся сосуд и заставили из него выпить. Через некоторое время Наэна открыла глаза, посмотрела на склонившихся над ней людей и заплакала.
— Почему я не умерла? Тиканти! Его увезли!
Навсегда увезли…
Но Жиль уже подошел к Тиму и взял у него из рук мальчика. На минуту прижал его к сердцу и, нежно и горячо целуя, сказал:
— Прощай, малыш! — В голосе его звучали сдерживаемые слезы. — Прощай!
И отдал сына в руки женщины, чье лицо мгновенно озарилось счастьем, отчего Жилю стало больно и вместе с тем отрадно. Тиканти, которого никто уже не станет звать Оливье, прижался к ней с доверчивостью ребенка. Он снова чувствовал себя дома.
Сквозь слезы радости, бежавшие по ее нежному лицу, Наэна смотрела на чужеземца с обожанием.
— Ты возвращаешь мне его? Правда? И больше не увезешь?
— Нет, Наэна… Я не могу разбить сердце матери. Он останется твоим сыном. Передай Сажающему Маис, своему супругу, что я пришлю дорогие подарки и много золота, чтобы ты и ребенок жили в роскоши, как настоящие господа, а еще передай, что я не сомневаюсь — он сделает из мальчика настоящего воина, это нетрудно, но пусть не учит его мучить своих белых братьев.
Только при таком условии я оставляю его тебе.
— Обещаю! — раздался низкий голос, и к берегу, уже погрузившемуся в темноту, поднесли Корнплэнтера на носилках. Несколько воинов держали зажженные факелы. — Желаешь ли ты остаться сегодня на ночь у моих костров? Скоро совсем стемнеет. Запомни, когда бы ты ни пришел, тебя всегда здесь примут как брата.
— Спасибо, что предлагаешь мне свое гостеприимство, но нет, я предпочитаю немедленно двинуться в обратный путь. Может быть, когда-нибудь я и появлюсь еще в твоем стане. Я буду молить Господа, чтобы он даровал тебе быстрое выздоровление… Ты — великий вождь! Тиканти прав.
Жиль отвернулся и, даже не взглянув на мальчика, которого баюкала на руках счастливая Наэна, побежал к бесполезному в такой темноте каноэ — Тим уже вытащил его на берег, — достал из него одежду и быстро начал натягивать ее — он только сейчас ощутил, что абсолютно наг и что холод пронизывает его до костей. Потом, схватив мушкет и походный мешок, размашистым шагом двинулся к лесу, ни разу не оглянувшись на деревню, где он оставлял кусочек своего сердца. Но, прежде чем Турнемин совсем удалился, до него донесся изнуренный голос Сажавшего Маис, усиленный бронзовым рожком:
— Иди с миром, сын птицы, глядящей на солнце! Ребенок будет знать, какого он рода.
Жиль на мгновение остановился, словно сраженный пулей, но потом, поправив мешок за плечами, снова зашагал, а за ним следовал необычайно молчаливый Тим. Он отлично видел две слезы, скатившиеся по небритым щекам друга, но разглядел он в красноватых отблесках со стороны деревни и улыбку, стиравшую потихоньку с лица Жиля боль.
Какое-то время они шагали молча, один за другим, по берегу отбрасывающей призрачный свет реки, смутно различаемой сквозь густые деревья. Жиль все пытался усмирить свою тоску, но безуспешно. Как могло случиться, что ребенок, от которого он так и не услышал ни единого приветливого слова, который не бросил на него ни одного благосклонного взгляда, так глубоко проник в его душу? Его теперешняя тоска ничем не походила на муки любви. Это чувство было сильнее и строже: Жиль понимал, что сейчас перевернулась последняя страница его молодости.
Он знал, что никогда не забудет маленького светловолосого дикаря, не пожелавшего даже сидеть у него на руках.
Друзья дошли до места своей последней стоянки, разожгли костер, в котором еще не успели до конца остыть угли, поели и легли, завернувшись в свои одеяла, но так и не произнесли ни слова.
Да и что тут было говорить.
Несколькими днями позже «Кречет», управляемый Жилем, завершил свое плавание по Гудзону и подошел к Нью-Йорку. За кормой резвились осетры и дельфины, а над мачтами кружили огромные стаи серых и белых голубей.
Чуть не впритирку к изящной бригантине в гавань входили бесчисленные суденышки с короткими широкими парусами; круглые пузики придавали им сходство с суетливыми наседками, а везли на них молоко, яйца, овощи, которым предстояло заполнить на следующий день голодные желудки нью-йоркцев. Между ними лавировали шлюпы из Олбани, груженные строевым лесом или мешками с пушниной. На большинстве из них трепетали под легким майским бризом голландские флаги, потому что из четырех тысяч жителей городка, расположенного вверх по течению от Нью-Йорка, большую часть составляли голландские торговцы, переселившиеся туда больше века назад, как только Нью-Амстердам стал Нью-Йорком и английский правитель заменил знаменитого Петера Стюйвезента, человека с деревянной ногой.
Следы недавней войны быстро стерлись, и вид на окрестности открывался просто чарующий.