Солдаты присели уже на колено. Румянцев рухнул на землю, чтобы его не задели пулей свои же ребята, — и плотный залп над его головой ударил: жах! Над ставкой Левальда деревья отряхнули листву, посыпались посеченные ветки…
— Виват, Россия! — выхватил Румянцев шпагу.
— Вива-ааат.., уррра-а!
Склонив штыки, новгородцы с лязгом стали раскидывать прусские резервы. Напрасно Левальд пытался образовать оборону: чуть его войска зацепятся за опушку леса — их оттуда штыком; чуть укрепятся на холме — их снимает оттуда русская артиллерия.
Вот что писал рядовой участник этого сражения:
«Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться полутче, но наши уже сели им на шею. Прусская храбрость обратилась в трусость… Не прошло и четверти часа, как пруссаки, словно скоты худые, безо всякого порядку и строю побежали…» Но тут Апраксин — словно его мешком огрели — очнулся.
— Эй, эй! — заволновался он. — Куда прете далее? Велите армии растаг делать. А то как бы хужей не было! Или забыли, с кем дело имеете? Армия Фридриха.., с ней шутить неладно. Стой, говорю, не беги далее за немцем… Передохни!
Ч ставку Апраксина ворвался сияющий Петр Панин.
— Виктория! — возвестил он. — Ей-ей, не прибавлю, если скажу, что такой славной виктории давненько уже не бывало.
Пригнувшись, в шатер вошел венский представитель при русской ставке, барон Сент-Андре, и поздравил фельдмаршала.
— Такой победы, — сказал он, — не только вы, Россия, но и вся Европа едва ли ведала за последние годы! Но удивительная нация эти русские! Почему-то они всегда дают противнику вначале как следует отколотить себя. А потом, уже побитые, они — словно их сбрызнули живою водой! — намертво убивают врага…
Губа Апраксина неряшливо отвисла на сторону.
— У нас издревле вся система такая, — похвастал он, — что за одного битого двух небитых дают… Но.., ой ли? Боюсь и думать о виктории нашей! Осторожность нужна, а не строптивость молодецкая. Не нам! Не нам, сирым да убогим россиянам, тягаться с могучим Фридрихом…
И вдруг в его дряблом мозгу блеснула мысль: «Господи, да что же наделали? Кого побили? Ведь в Ораниенбауме великий князь теперь сожрет меня, когда узнает о сей виктории… А сама Екатерина? Ведь я — погиб!»
— Уходить надоть, — заволновался Апраксин. — Эко место треклятое: сыро и дух худой, опасный. Ой-ой, быть беде, чую…
Прусская армия была разгромлена полностью. Победители покрыли поле побоища кострами, варили кашу с салом, искали во тьме раненых; мертвых укладывали ровными рядами — для пересчета. Грузили павшими фуры, и верблюды величаво вытаскивали их по песку на последнюю дорогу. Повсюду — через усталые жерла — додымливали остатки былой ярости брошенные канонирами пушки.
Румянцев, в одной нижней сорочке, босой и радостный, закатав рукава, катил через лагерь бочку с вином. Посреди лагеря он треснул пяткой в днище
— запахло хмелем.
— Подходи с кружкой те, кому жить долго осталось! По лагерю бродил, шатучий от хмеля, майор Степан Тютчев.
— Что же это будет, люди? — вопрошал изумленно. — Чужие меня не убили, так теперича, выходит, свои будут расстреливать?
Румянцев с бокалом ввалился к Апраксину:
— Дозволь перечокаться, Степан Федорыч! Кенигсберг отныне голыми руками бери. Ручку оттедова протяни — и мы в Померании! А оттоль — на Берлин! Хочу пива цгмецкого пробовать…
Апраксин целовал парня вывернутыми губами:
— За службу тебе спасибочко, Петруша. А только спьяна ты похвальбой мусоришь… Нешто же король Прусский простит нам свою ретираду? Политиковать надобно. Смотри, как бы не взгрели нас!
* * *
Фридриху доложили о победе русских под Гросс-Егерсдорфом, которая открывала России дорогу прямо на Кенигсберг… Король долго молчал. Потом (очень сосредоточенный) он сказал — почти просветленно:
— Но ведь русские не воспользовались своим успехом? А посему эту битву не считать нашим поражением.
Бесстрашный кавалерист Зейдлиц спросил об Апраксине:
— А что этот старый мешок?
— Барон Мюнхгаузен пишет, что под ним была ранена лошадь.
— Он ее ранил сам, — улыбнулся король.
— Своими шпорами! — загрохотал Зейдлиц.
Виктория! О ней известили столицу России трубящие почтальоны; сто один раз (ни больше, ни меньше) громыхнули пушки на петропавловских фасах. «Гросс-Егерсдорф» уже вписался в летопись русской военной славы.
Но прошло несколько дней после победы, и 8 сентября 1757 года случилось в Петербурге событие, которое всколыхнуло весь дипломатический мир Европы. Это событие, на первый взгляд совсем незначительное, имело громадные последствия на ход всей военной кампании.
* * *
День этот совпал с религиозным праздником рождества богородицы, и в Царское Село съехалось немало крестьян, чтобы погулять на досуге у распахнутых кабаков царских. Елизавета, в отменном настроении, заодно с некоей бабой Ивановной, исполнявшей при ней должность «министра странных дел», пешком отправилась в церковь. День был пригожий, теплый. Еще издалека слышны были песни и музыка. На выходе из дворца Елизавете приглянулся чем-то старый солдат лейб-кампании, который ружьем исправно ей артикул выкинул.
— Ишь ты! — сказала Елизавета. — Каков молодец у меня!
— Под стать тебе, матушка, — отвечал старый беззубый вояка.
— Так и быть: вот тебе рубелек — на память.
— Не могу взять, коли на часах стою.
Елизавета нагнулась — положила монету на землю:
— Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй шибко. А то — быть тебе в киях у меня…
— Постой, матушка! — крикнул солдат в спину императрицы.
— Чего тебе? — обернулась она.
— Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу, отказать хошь?
— Ружье у тебя в руках, — ответила Елизавета. — Вот и пали нещадно в каждого, кто такое болтать станет…
Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть вышла из храма женщина. По виду — барыня (и не бедная). Хватаясь за перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный язык.
Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:
— За немцем бы послать… Лекаря!
— Може, хмельная?
— Эх, друг Елисеич, ляпнул ты… В церквах не пьют!
— Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.
— Верно: подправить малость и — пошагает!
— От грудей, стал быть. Ее груди давят. Тут выбежала на крыльцо Ивановна («министр странных дел»).