Грохот русских единорогов на Одере отзывался теперь в Петербурге победным торжеством русской дипломатии!
Русские политики проводили свой курс, не прибегая к помощи Версаля даже по турецкому вопросу, и де Еон понял, что в Петербурге уже карьеры не сделаешь. Людовик был недоволен работой своего посольства в России — Лопиталя он считал просто глупцом:
— Что он там ходит к Воронцову и спрашивает у него то, что я у него спрашиваю? Разве это политик? Настоящий дипломат — это шпион! Через замочную скважину он способен разглядеть весь мир!.. Но самые лучшие результаты в политике, — утверждал король, — достигаются через любовную связь!
Вскоре курьер доставил де Еону из Парижа письмо лично от Людовика; де Еон прочел его и подавленно сказал:
— Конечно, для любовной связи я не годен, а следовательно, мне надо бежать из Петербурга, не дожидаясь тех великолепных результатов, которые вскоре последуют за любовной связью! Можно быть дураком раз, можно сглупить вторично, но нельзя же дурость обращать в традицию!
* * *
Шуазель давно мечтал подсунуть любовника Екатерине из своих рук. В парижском полку служил тогда пламенный красавец — барон Луи Бретель. Этого красавца прямо из гвардейской конюшни усадили за изучение инструкций. Не любовных, конечно, а — дипломатических…
Шуазель втолковывал Бретелю свои идеи:
— Работать вы должны через великую княгиню Екатерину. До сих пор ее услугами пользовалась Пруссия, а теперь, попав в ваши объятия, она должна послужить Франции…
Однако перед отъездом из Парижа Бретель выкинул неожиданный фокус:
— Вы подумайте, — восклицал Шуазель, — этот осел, этот олух Бретель женился и везет в Петербург жену. Мало того, он еще имеет наглость утверждать, что безумно в нее влюблен. О чем он думает? Ведь он обязан излучать любовь только в сторону Екатерины!
Людовик к этому сообщению отнесся проще — по-королевски.
— Сколько лет Бретелю? — спросил он.
— Двадцать семь, ваше величество.
— И только-то? В его годы я так не думал; чем больше женщин, тем интересней… Отправляйте Бретеля!
Бретель приехал в Россию. Лопиталь пока — для видимости — оставался послом. Бретель же (в звании полномочного министра) должен был подпереть его авторитет своей красотой и молодостью. Отныне все тайны короля были поручены Бретелю, а де Еон лишь исполнял при нем роль советника и резонера. Честолюбивого кавалера никак не устраивало быть пятым тузом в колоде.
Во исполнение инструкций Бретель поспешил познакомиться с Екатериной. Результат свидания был прямо противоположный заветам Шуазеля: Бретель стал добиваться возвращения Понятовского в объятия Екатерины. Де Еон, конечно, уже был извещен, что его приятель Григорий Орлов подтвердил русскую пословицу: «Свято место пусто не бывает!» И теперь кавалер, сидя в темной комнате с козырьком на глазах, хохотал до упаду.
— Вы, случайно, — спросил он Бретеля, — свалились в дипломатию не из флота? Ведь только моряки любят взирать за корму.
Де Еон понял: перед ним человек, которого в Петербурге обдурит даже дворник; хорошие человеческие качества — этого для дипломатии еще недостаточно; де Еон признал, что с появлением этого красавца Бретеля французская дипломатия обречена на полный провал в России… Желая помочь, де Еон сказал Бретелю:
— Сейчас главная сила в мире — это русская армия. Следите за ее движением. От маневрирования русских легионов зависит вся дипломатия Европы; это неизбежно, благодаря победам России! Будь я на месте вашем, я бы на победах русского оружия строил политические виды Франции… Нельзя Версалю пренебрегать Россией, как пасынком Европы! Вы же. Бретель, прекрасный мужчина, но роль любовника вам не к лицу. В нарушение всех инструкций Шуазеля продолжайте любить свою жену… Она, ей-ей, стоит любви гораздо больше ораниенбаумской злой распутницы!
* * *
Поздним вечером де Еон, скучая, расставил шахматы, и маркиз Лопиталь подсел к нему. Тонкими пальцами кавалер двигал изящную королеву, стремительно приводя Лопиталя к поражению.
— Я хотел бы, маркиз, стать искренним перед разлукой с вами, — признался он. — Быть на побегушках у выскочки Бретеля я не желаю.
— Догадываюсь, — ответил ему Лопиталь. — Так и быть: пока Пуассонье не уехал, поговорю с ним, чтобы он выписал вам «диплом» на болезнь ваших глаз.
Елизавета дала де Еону прощальную аудиенцию. Печально журчали за окнами фонтаны Петергофа, серое море лежало за парком. Над голубятнями парили птицы. Петербург едва угадывался вдали. Пахло водой и абрикосами. Деревья плодоносили, тяжело провиснув до самой земли ветвями. В воздухе знойно парило. Из дверей вышел камергер и тихо, как о покойнике, объявил:
— Ея величество сюда следует.., ждите!
Два дюжих гайдука внесли кресла, на которых сидела Елизавета Петровна. Страшно распухли ее ноги, покрытые язвами, к которым присохли ярко-фиолетовые чулки. Она подозвала де Еона к себе, чмокнула его в щеку, быстро сунула ему что-то в ладонь и заплакала. Гайдуки тут же подхватили ее — унесли в покои. В руке кавалера осталась табакерка с портретом и вензелем императрицы. На миниатюре она была еще молодой, с курносым носом, в кудряшках, грудь наполовину обнажена, она.., уже не такая!
К де Еону подошел грустный Иван Иванович Шувалов:
— Государыня наша плоха… Зря! Зря вы, кавалер, отказались от русской службы. Мы бы сжились. Подумайте; еще не поздно!
Благодаря маститого Пуассонье за медицинский «диплом», де Еон спросил медика о здоровье русской императрицы.
— Ни одна женщина, — ответил врач, — не ведет себя так бестолково в этот кризисный для любой женщины период. Она желает быть здоровой, но обедает в три часа ночи. А засыпает с петухами. Я прописываю ей бульон, но, оказывается, начался пост, и живот императрицы раздут от кислой капусты. К тому же много было в ее жизни вина и мужчин… Конец наступит внезапно.
Так сказала медицина, а панихиду могли отслужить пушки и дипломатия. Но уже совсем в ином направлении — под руководством голштинского выродка. Было печально уезжать, но уезжать все-таки надо. Последний поцелуй он принял в Петербурге от Катеньки Дашковой, — она всплакнула, помахала рукой.
— Молодость кончилась, — сказала она, вытерев слезы… Обремененный кладью, де Еон поскакал на родину. Отшумели русские леса, промелькнула чистенькая Митава, в дубовом лесу запели ночью рога. Дымно чадя, горели во мраке смоляные факелы. Разбив бивуак в дубраве, близ тракта стоял обоз с траурными дрогами. Полно было в лесу слуг, конюхов, лекарей. Это возвращался на родину русский посол во Франции — Михаила Петрович Бестужев-Рюмин, брат бывшего великого канцлера.
Де Еон вылез из коляски. На пригорке стоял раскрытый гроб, и в нем, перевязанный коленкором, обложенный подушками со льдом, лежал мертвый русский посол. Сквозь толстый слой парафина едва угадывалось его лицо, покойное и величавое. Старый дипломат возвращался в свое отечество, до конца исполнив долг свой на чужбине. Кавалер де Еон снял шляпу…