— С женщиной, сударь, так не поступают.
— Так не жена же она мне!
— Тем более. Если любовницу бросают, так ее бросают со всей хурдой вместе, а не смотрят на бельевые отметки. Впрочем, извините. Не мое это дело. Я ведь только при исполнении служебного долга. Но вы пожалейте ее.
— Войдите и вы в мое дикое положение, — горячо нашептывал Довнар на ухо Туцевичу. — Как она, жалкая мещанка, посмела надеяться стать моей женой, женой шляхтича герба «Побаг»? Конечно, по-человечески ее можно пожалеть, но…
— Но она же вас любит, я по глазам вижу — любит.
— Да таких у нее, как я, знаете, сколько перебывало? По глазам вы не можете судить, что она бескорыстна.
— Однако, сударь, корысти с ее стороны я не заметил. Впрочем, — повторил Тущевич, — лирика — не моя профессия. Я лишь пристав полиции, а вы разбирайтесь сами, кому тарелка, кому вилка, кому спинка от стула, а кому ножка от кресла…
Когда имущество доделили, Довнар закрыл свои комнаты на ключ, а ключ от кухни он вручил Ольге Палем.
— Олечка, — разрешил ей Довнар, — ты в любой момент можешь забрать свои вещи, ибо кухня имеет отдельный выход на черную лестницу. Теперь я хотел бы с тобой попрощаться…
Вход в квартиру с парадной лестницы был для нее закрыт. Отныне она могла пользоваться лишь черной лестницей. Она сидела на табуретке в прихожей, даже не плача, слепо глядя перед собой, а Туцевич не знал, где найти нужные слова:
— Мадам, время позднее, жена сей день пироги пекла, давно ждет меня. Вы уж извините, но долг службы повелевает мне проследить за вашим удалением из этой квартиры…
Ольга Палем грустно улыбнулась Довнару:
— Спасибо за все… за все, что ты сделал. Вот была бы у тебя собака, интересно, выгнал бы ты ее так, как изгоняешь меня? А куда я денусь теперь? Ведь даже с проституткой не поступают столь безжалостно под утро, как ты со мною к ночи… Что же мне теперь? Самой сделаться проституткой?
— Слышите? — обратился Довнар к приставу. — Она еще смеет упрекать меня. Разорила, а теперь упрекает. Если вы полиция, так принудите ее удалиться.
— Да, я полиция, — не отрицал Туцевич, — но я еще никогда не бывал вышибалой. Госпожа Палем и сама уйдет…
Она спустилась по чистой парадной лестнице, освещенной газовыми рожками, в вестибюле швейцар Садовский читал газету.
— Дядя Игнатий, пожалей хоть ты меня…
— Бедная, кудыть же ты теперича?
— А не знаю! Пойду на Невский и первому попавшемуся… хоть за рубль, хоть за полтинник. Только б не это!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сказанного вполне достаточно, чтобы расставить верные ударения. Согласен, что раздел имущества всегда гадостен. Добавлю от себя, что однажды сам наблюдал нечто подобное. Люди, которых я считал интеллигентами, вдруг превращались в алчных зверей, хватая то одно, то другое, — и в этот момент я не узнавал их. Где же их прежние речи о человеческом достоинстве и душевном благородстве? В моем представлении любая мебель — это все-таки доски, а любая одежда — это все-таки тряпки.
На мой взгляд, в нашем прискорбном и материальном мире существует одно лишь мерило ценности — это книги!
Но Ольга Палем и Александр Довнар не книги делили…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Не надо плакать, — сказал инспектор Кухарский. — Я вас провожу к Михаилу Николаевичу, директору нашего института, он добрый человек и поймет вас… Прошу, мадам!
Директор Института инженеров путей сообщения Михаил Николаевич Герсеванов (1830–1907) был широко известен в научном мире. Соратник еще графа Тотлебена, человек образованный, автор многих научных трудов, он строил железные дороги в горах Кавказа, устраивал коммерческие порты в Черноморье, имея немалые заслуги перед отечеством. Сейчас Россия тянула рельсы в таежную синеву Приамурья, чтобы выйти к причалам Владивостока, и страна постоянно нуждалась в романтиках-путейцах, которых поставлял его институт. Герсеванов внимательно выслушал Ольгу Палем: Довнар всегда выдавал ее за жену, она получала письма на имя «Ольги Довнар», а теперь… теперь у нее ничего не осталось.
— Я не вправе судить о нравственности вашего союза, — отвечал Герсеванов, — но меня волнует нравственность господина Довнара: имеет ли он право быть терпим в кругу студентов, носящих мундир и шпагу нашего путейского ведомства, которое никак не является последним в империи?..
Ближайший совет профессуры Герсеванов открыл таким же вопросом. Ученые мужи, ординарные и экстраординарные, добряки по натуре, в законах не разбирались, они лишь толковали об извечной борьбе добра и зла, но их наивные рассуждения ничего не значили на штатских весах официального правопорядка.
— Что за молодежь пошла ныне! — огорчались премудрые старцы, начинавшие карьеру еще при графе Клейнмихеле, хорошо помнившие даже графа Аракчеева. — Ежели четыре года блудил, так надо этого вертопраха обуздать крепкой подпиской, чтобы покрыл грех законным браком. Разве можно, обнадежив девицу посулами жениться, вдруг ни с того ни с сего выбрасывать ее в подворотню?
— Девица-то из мещан, а Довнар — дворянин.
— Так и что с того? Мы все тут дворяне. Сколько известно таких браков, когда крестьянка или актриса становились женами знатных вельмож, бывая почитаемы в свете как добропорядочные матери и супруги. А тут какая-то мелюзга артачится так, будто его предки занесены в «Бархатную Книгу».
— Она, говорят, еврейка, вот в чем дело!
— Велика важность, — посмеялись ученые старцы. — Наш министр Витте, не секрет, выложил сорок тысяч господину Лисаневичу, чтобы тот уступил ему жену, тоже еврейку, и живут же ведь — не дерутся, не стонут…
Да, эмоций хватало, а толку не было, одни разговоры. Герсеванов, сочувствуя Ольге Палем, тоже никак не мог проявить богатейших познаний в области юридических отношений.
— Милая моя, — пожалел он женщину, — мы тут больше мостоконструкциями да разведением стрелок заняты, а вам надобен юрист с головой. — Он вручил Палем свою визитную карточку. — С нею навестите моего сородича, присяжного поверенного Андреевского, пусть он выслушает вас…
Пожелав ей успеха, Герсеванов сказал, что Довнара надо сразу изъять из комплекта студентов, но тут сама Ольга Палем просила его не делать этого:
— Видит бог, он даже не виноват! Довнар слабовольный человек, потому и подпал под дурное влияние дурных людей.
— Все-таки поговорите с Андреевским. Сергей Аркадьевич умнейший человек, одна в нем беда — видит людей не такими, какие они есть, а такими, какими он хотел бы их видеть…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ольга Палем, как и этот Андреевский, тоже видела своего Довнара таким, каким хотела бы его видеть… Скорбная, начинала она свои хождения по мукам.
Андреевский, кому и сам бог велел вставать на защиту обиженных, защищать Ольгу Палем в ее деле не пожелал: