Альфред Петрович Зельгейм, врач театральной дирекции, оказался скорым на ногу, он сразу же глянул на Довнара:
— Тут мое искусство бессильно, — был его вывод.
После чего, безжалостно оголив Ольгу Палем до пояса, врач осмотрел и прощупал ее спереди и сзади. Пуля миновала сердце, пробив легкое, но застряла в спинных мышцах, не выйдя наружу. Положения раненой было очень опасным.
— Срочно карету из Мариинской больницы, — наказал Зельгейм. — Сразу на операционный стол…
Потом движениями пальцев он раздвинул ей веки:
— Скрывать не стану! Вы можете умереть, а посему, если у вас на душе есть что-либо значительное, скажите сразу.
Ольга Палем назвала одесский адрес Кандинского:
— А больше никому не надо телеграфировать…
Когда же явился полицейский пристав Хоменко, она, уже теряющая сознание, приняла его за доктора:
— Наконец-то и вы… Спасите меня! Спасите…
В больничной карете Ольга Палем, кажется, уже была близка к смерти, оставаясь по-прежнему сильно возбужденной.
— Я разве не умерла, нет? — спрашивала она. — Скажите честно, я еще живая? Мне лучше умереть… Я проклинаю судьбу, проклинаю себя и всех. Мне ничего не жаль!
Санитарки успокаивали ее, говоря, что больничные лошади скорые, хирурги в «Мариинке» хорошие, на живот умирающей они положили кошелек, из которого рассыпалась денежная мелочь и непогашенные почтовые марки.
Операция была серьезной и длилась очень долго.
Ольга Палем очнулась в обширной палате, где лежали другие женщины, сразу попросила у сестер бумагу и карандаш.
Кандинскому она писала: «Саша убит совершенно случайно, я не хотела и себя убивать, а хотела только ранить себя, чтобы он испугался выстрела и у него явилось раскаяние…»
Так писала она в Одессу, оправдывая себя. Но перед соседками в палате Ольга Палем безжалостно судила Довнара, который не один год издевался над нею. И тут произошло нечто странное, мало понятное для меня, но понятное для женщин, лежавших с нею рядом. Они тянули к Палем свои руки, некоторые подходили, целуя ее в лоб, и даже благодарили за то, что она отомстила за все, что так часто приходится выносить женщинам от мужчин, требующих от них любви, но не дающих любви…
Я не придумал это — так было: ее благодарили!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После больницы — тюрьма, а от тюрьмы, как и от сумы, на Руси не отказываются. Старшая надзирательница Шурка Крылова, девка здоровая, встретив ее, громыхнула ключами от камер:
— Не скули! Не ты первая, не ты последняя. Пошли, посажу в одиночку. И не вой! Клопов у нас не водится. Это у мужиков клопы, а у нас одни блохи…
Дом предварительного заключения был наполнен гулом железа, вскриками и хохотом женщин; но одиночка усугубила нервное состояние Ольги Палем, она часто дубасила в дверь кулаками.
— Чего тебе? — спрашивали через «глазок».
— Отвезите меня. На кладбище… к Саше.
В «глазке» исчезало недреманное око надзирательницы, в нем выставлялись ее толстые губы, вопрошающие:
— Ты что? Рехнулась или притворяешься идиоткой? Вот подохнешь, тогда и отвезем… прямо к Сашке тваму!
Тюремная фельдшерица Катя Журавлева, тихая опрятная женщина, докладывала начальству, что Ольгу Палем никак нельзя содержать в одиночном заключении: «Оттого, что Палем иногда приходит в неистовство и в это время рвет на себе волосы, а головою бьется о стенку…» Лязгнули дверные затворы:
— Выходи! Переводим в общую…
Соседками по общей камере оказались две симпатичные женщины. Фрая Стиннес, дремучая проститутка, судимая за отважный хипес (обворовывание клиентов), сразу поделилась с ней колбасой, а опытная воровка Машка Гордина угостила папиросою «Пушка», и Ольге Палем невольно вспомнился околоточный надзиратель Пахом Горилов… О, как давно это было!
— Ну, мажь свою картину, а мы поглазеем…
С деловитым вниманием, не перебивая ее, узницы выслушали подробный рассказ Ольги Палем о том, как она дошла до жизни такой, после чего Фрая Стиннес, сложив руки под могучими титьками, потрясавшими клиентов, произнесла убежденно:
— Ну и житуха же у нас, бабы! Такая пошла красотища, что зови куму — любоваться нами. И всюду, куда ни кинь, мы же, бабы, и виноватыми остаемся. Мужики, сволочи, как-то еще выкручиваются, а мы словно проклятые… Посадили и сидим. А на кой хрен, спрашивается, я страдать должна? Будь у меня муж хороший, а не пропойца поганый, так рази ж я стала бы хипесничать по карманам?
«Воскресение» еще не было Львом Толстым написано, но каждая из узниц, если бы ведала судьбу Катюши Масловой, вряд ли могла бы рассчитывать на то, что из тумана их судеб выплывет благороднейший облик спасительного Нехлюдова.
— Все беды от них, от мужиков, — рассуждали в камере. — Мы что? Мы так, лишь состоящие при их царстве, а они, паразиты поганые, что хотят, то с нами вытворяют.
Начиналось дознание по всем правилам, и перед допросом соседки по камере благословляли Ольгу Палем, а Машка Гордина внушала ей самое главное:
— Ни в чем не сознавайся! Сознаешься, так совсем замотают. Говори, что играла с пистолетом, а хахаль, дурак такой, за крючок дернул — пуля в него и влепилась.
— Да ведь убила я его! — простонала Ольга Палем.
— Так и что с того? А то, что он кажинный раз тебя всяко умучивал — это, значится, можно? А тебе и разок шлепнуть его нельзя? Это, милая, еще доказать надобно, кто кого убивал. Так и говори: сама не знаю, как получилось…
Но Ольга Палем оказалась не способна отрицать убийство, как не могла признать и его преднамеренность.
— Да, убила! — возвестила она следователю еще с порога кабинета. — Но случайным для меня был не сам выстрел, случайной для меня стала смерть самого Довнара.
— Вы, госпожа Палем, сначала присядьте, и не стоит так нервничать. Разберемся во всем по порядку…
Следователь справедливо заметил, что, стреляя почти в упор, иного результата от выстрела нельзя было ожидать:
— Лучше сразу сознаться в том, что убийство было заранее обдумано и совершено вами умышленно.
Вот с этим Ольга Палем никак не соглашалась, говоря, что хотела только «испугать» Довнара, а потом, увидев его мертвым, сразу стреляла в себя. Следователь заметил несоответствие в ее поступках, приводя свои соображения:
— Испугать покойного можно было, стреляя ему над ухом, но вы подошли к нему сзади, направив револьвер в затылок. Все это не вяжется с вашими рассказами, и потому следствию желательно было бы знать, каковы причины убийства?
Ольга Палем не щадила Довнара, даже мертвого, рисуя его перед следователем в самом непривлекательном свете.
— Если вам угодно знать истину, — злобно кричала она, — так я убила последнего негодяя, которого содержала на свои же деньги. Это не он поступил в институт, а я устроила его. Да, я любила его больше всего на свете, а отдала ему свою честь и свою жизнь, а он… Он — подлец, и не убивала его раньше лишь потому, что страшилась гнева господня и думала, что Довнар еще изменит свое отношение ко мне.