Мари и Розлина говорили, что останутся безутешными вдовами. Будут носить по мне траур и посыплют головы пеплом. По доброте своей я их заранее жалела и заклинала дружить между собой, чтобы жизнь без меня была не так мучительна. Пусть в память обо мне хранят верность друг другу.
Всю эту чушь я городила совершенно серьезно. Расписывала маме, как страшно будут страдать мои бедные подруги, когда я их покину. Вместо ответа мама повела меня на «Cosi fan tutte». [14] Мне очень понравилось, но намека я не поняла. Потому что я-то и правда собиралась любить их до гроба.
Однажды вечером, когда я в очередной раз заливала неукротимую жажду, глотая воду стакан за стаканом, мама, молча наблюдавшая за мной, вдруг взяла меня за руку, не дав поднести стакан ко рту:
– Хватит.
– Но я хочу пить!
– Нет. Ты выпила пятнадцать стаканов за четыре минуты. Лопнешь.
– Не лопну я. Я умираю от жажды.
– Ничего, пройдет. А сейчас достаточно.
Гнев вскипел во мне, как цунами. Накачиваться водой было для меня отрадным священнодействием, и это никому не мешало. Не было ничего приятнее этого занятия, которое доказывало, что бывает на свете поистине неистощимая щедрость. В мире, где все строго отмерено, где самые большие порции казались мне жалкими крохами, единственным доступом к бесконечности была вода, открытый кран соединял меня с вечностью.
Не знаю, можно ли считать болезнью тогдашнюю мою гидроманию. По-моему, это скорее свидетельствовало о телесном здоровье и выражало на физиологическом уровне тягу к абсолюту.
Мама напрасно боялась, что мой переполненный живот лопнет, – она плохо знала детский организм, устроенный как сквозная труба. Вода, которую я выпивала, так быстро прокатывалась по моему внутреннему водопроводу, что уже через пять минут я усаживалась в уборной и все вытекало струей целых десять минут. Жюльетта восторженно улюлюкала, а для меня это было одной из радостей жизни.
Взорвалась я от злости. Меня отлучали от воды, от моей стихии, запрещали то, что составляло мою суть. Ярость обрушила плотины и хлынула наружу.
Впрочем, я быстро успокоилась. Придется, значит, и этой страсти уйти в подполье – вот старый верный способ, уже позволивший мне наедаться сладостями, пить спиртное и выделывать разные штучки (кто бы мог подумать – такая смирная бельгийская девочка!).
Подпольная деятельность все ширилась.
Инге оставалась в Нью-Йорке, уезжать из города, где рухнули ее надежды, она не желала.
Она и отвезла нас в один несчастный день летом 1978 года в аэропорт.
Я была сама не своя от горя. Это был не первый конец света в моей жизни. Но привычка к таким потрясениям не вырабатывается, только накапливается боль.
Я вцепилась в Инге так, что меня отрывали от нее силой. Любимые подружки посылали воздушные поцелуи сквозь стеклянную перегородку. Мне было плохо, я не находила себе места.
Жюльетта взяла меня за руку. Я знала, что ее смятение равняется моему.
Самолет. Взлетная полоса. Нью-Йорк исчезает из виду. Отныне он – часть страны Никогда. Смерть и руины у меня в душе. Как жить дальше?
Но сметливая сестрица достала из сумочки какую-то фляжку:
– Это вода из Кент-Клиффса.
Я смотрела на сокровище во все глаза. В Кент-Клиффсе мы провели немало счастливых ночей. Эта вода убережет нас от всех напастей. Мы увозили с собой волшебный эликсир.
Бангладеш в 1978 году была одной длинной улицей, переполненной умирающими людьми.
Но нигде я не видела столько энергичных людей, с такими горящими глазами. С этим пылом и умирали. Неистребимый голод горячил бенгальцам кровь.
Мы жили в каком-то убогом бункере, но у нас была еда – высшая роскошь.
Основное и единственное ежедневное занятие местного населения состояло в борьбе за угасающую жизнь.
Моим родителям было по сорок лет – самое время, чтобы засучить рукава и испытать свои силы в трудной работе. Поле деятельности было огромно, и отцу удавалось сделать невероятно много.
Мне было одиннадцать лет, и я еще не умела по-настоящему сочувствовать. Толпы умирающих только нагоняли на меня ужас. Я ощущала себя как певица сопрано, попавшая на поле кровавой битвы: она сознает, что ее голос не соответствует обстановке, но при всем желании не может изменить регистр. В таком случае лучше молчать.
Я и молчала.
Так же вела себя сестра. Нам, в нашем привилегированном положении, не стоило и рта открывать. Чтобы просто выйти на улицу, надо было набраться духу и приготовиться: мысленно заслонить глаза щитом.
Но и за щитом они оставались уязвимыми. Я словно получала кулаком под дых при виде ходячих скелетов со страшными, неестественными культями, выпирающими зобами, опухшими руками и ногами, но невыносимее всего был голодный вопль, звучавший в каждом взгляде и не заглушаемый шторами опущенных век.
Я возвращалась в бункер, изнемогая от ненависти, которая не относилась ни к кому в отдельности и изливалась на все вокруг, при том что изрядная доля оседала во мне.
Я начала ненавидеть голод, любой: свой собственный и чужой – и всех, кто способен его испытывать. Ненавидела людей, зверей, растения. Только камни были непричастны. И мне хотелось стать камнем.
Мы с Жюльеттой совсем раскисли. Папе пришлось серьезно с нами поговорить: нам было велено взять себя в руки. Мы должны помнить, что в этой стране любой желал бы очутиться на нашем месте, и не должны давать волю своим чувствам, сказал он. Он всегда гордился нами и надеется, что мы и дальше его не подведем.
– Жизнь продолжается!
Эта фраза стала для меня плотом, на котором я пыталась спастись от крушения. Я думала о своих подругах, писала им длинные пылкие письма. Рассказывать о Бангладеш даже не пробовала – не находила слов. Только советовала им как можно активнее пользоваться всеми преимуществами нью-йоркской жизни.
Нам с сестрой оставалось только читать. И мы читали, валяясь на одном диване, спиной друг к другу, она – «Диалоги животных», [15] я – «Графа Монте-Кристо». Было трудно представить себе существование миров, где сытые животные тешатся философскими беседами или где люди могут позволить себе роскошь посвятить всю жизнь такой безделице, как месть.
Мы почти безвылазно сидели дома – родителям это не нравилось. Мы ссылались на жару. Папа, менявший за день по четыре рубашки, сказал, что это пустяки:
– Вы просто неженки.
Жюльетта не возражала, а я приняла вызов и решила доказать свою выносливость. Оседлала велосипед и помчалась шумными улицами в самый центр города, где находился большой базар. Там торговали мухами. Надо было хлопнуть в ладоши, чтобы они разлетелись и обнажился кусок вонючего мяса.