— Ты думаешь?
— Я слышала, что так бывает…
— Поди спроси у него.
— Нет, лучше ты. Ты же знаешь Виллемса — если я приду и скажу, что он неправильно поставил мне хорошую отметку, он просто разозлится.
Христа что-то промычала. Прямо она не сказала, что пойдет к профессору. Как же! Она выше таких мелочей!
Но я заранее злорадно потирала руки, предвкушай, как примет ее Виллемс.
Через два часа Христа налетела на меня как фурия:
— Ты нарочно меня подставила!
— О чем ты?
— Виллемс сказал, что ты у него уже была!
— А, так ты к нему все-таки ходила? — невинно спросила я.
— Зачем ты мне устроила эту гадость?
— Да какое это имеет значение? Все знают, что ты у нас по философии первая, а у меня знания поверхностные. Все эти оценки — сплошная чушь. Не понимаю, что ты так волнуешься.
— Дура несчастная!
Она вылетела из комнаты и хлопнула дверью.
— Что там у вас стряслось? — услышала я голос отца.
Ему-то что за дело?
— Ничего, — отвечала Христа. — Бланш задирает нос, потому что у нее по философии отметка лучше, чем у меня.
— Какие пустяки! — сказала мама.
Иной раз пожалеешь, что не родилась глухой, слушать такие вещи — радости мало.
Сессия закончилась, и на другой день Христа уехала на Рождество к родным. Ни адреса, ни номера телефона она нам не сказала.
— Только бы она вернулась! — вздыхал папа.
— Вернется. Она половину своих вещей оставила, — заметила я.
— Да она выше этого! — воскликнула мама. — Не то что ты. У нее по всем предметам оценки лучше твоих, но она ими не кичится. А ты расхвасталась своей философией!
Ну и пусть! Я и не подумала объяснять, что между нами произошло. Мне стало окончательно ясно: что бы я ни сказала, родители все равно сочтут, что права святая Христа.
Антихриста вернется — я знала точно. Не столько ради своих вещичек, сколько ради нас. Она нас еще недограбила. Я не знала, что еще можно сорвать с наших голых скелетов, но она, Антихриста, несомненно знала.
Две недели без мучительницы — райская жизнь! Долгих две недели сладостного покоя.
Ну а родители ныли, как маленькие:
— Кто только придумал эти праздники! Хочешь не хочешь — веселись! Да еще придется идти в гости к тете Урсуле!
Я уговаривала их:
— Да сходим, ничего! Она такая смешная, такие плюхи выдает!
— Можно подумать, тебе сто лет. Молодежь терпеть не может Рождество!
— Ничего подобного! Христа, между прочим, со своими немецкими корнями, обожает Weihnachten! [5] И вообще это ее праздник — вспомните, как ее зовут.
— В самом деле! А мы даже не сможем ее поздравить. Она уехала в такой обиде! Знаешь, Бланш, если ты опять получишь отметку лучше, чем она, не вздумай радоваться при ней. Она из неблагополучной среды, у нее комплекс…
Я старалась не слышать эти навязшие в зубах благоглупости.
Тетя Урсула, наша единственная родственница, жила в доме престарелых. Любимейшими ее занятиями было тиранить персонал и комментировать новости.
— Что у вас у всех такие унылые рожи — прямо покойники! — встретила нас милая старушка.
— Мы скучаем по Христе, — сказала я.
Мне было занятно послушать, что она скажет по этому поводу.
— Что это за Христа?
Отец, едва не прослезившись, описал замечательную девушку, которая теперь живет у нас.
— Она твоя любовница?
— Она ровесница Бланш, ей всего шестнадцать лет, — возмутилась мама, — и она нам как дочь.
— Но за квартиру-то она вам платит?
Отец объяснил тетушке, что это девушка из бедной семьи и мы не берем с нее денег.
— Девчонка не промах! Таких лопухов нашла!
— Ну что вы говорите, тетушка! Девочка приезжает издалека, из восточных кантонов…
— Ах, вот что! Так она еще и немка в придачу? И вы не брезгуете?
Бурное негодование. Как можно говорить такие вещи, тетя Урсула! Теперь все по-другому! С тех пор как ты была молодой, много воды утекло! К тому же восточные кантоны — часть Бельгии.
Я слушала и потешалась.
Родители покидали тетушку морально уничтоженные.
— Христе об этом ни слова, ладно?
Да уж конечно. А жаль!
Это было в самый сочельник. Мы как неверующие ничего не праздновали. Просто выпили ради удовольствия подогретого вина. Папа вдохнул его аромат и сказал:
— Она, наверное, тоже пьет сейчас вино.
— Наверное, — сказала мама. — Немцы это любят.
Я отметила, что мама даже не уточнила, кто «она». Оба любовно держали бокалы в ладонях и, закрыв глаза, наслаждались запахом. Я знала, что в корично-гвоздично-лимонно-мускатном букете им мерещится еще один компонент — Христа, а прикрытые веки служат экраном, на котором они видят цветущую девушку в кругу домашних, кто-то играет на пианино, она поет со всеми вместе Weihnachtslieder [6] и смотрит в окно — в ее далекой провинции крупными хлопьями падает снег.
Насколько эти образы совпадали с реальностью, было совершенно не важно. Я диву давалась, как ухитрилась Христа так прочно завладеть душами моих родителей, а заодно и моей.
Хоть я ее и ненавидела, но избавиться от ее власти не могла. Она все время была во мне, я натыкалась на нее ежесекундно. По сравнению с родителями мой случай был еще тяжелее: они хоть любили свою поработительницу.
Если бы и я могла ее полюбить! Тогда мое рабство оправдывалось бы возвышенным чувством. Впрочем, в иные минуты я была недалека от этого: я страстно желала любить Христу, и ведущая к любви спасительная или губительная бездна уже раскрывалась передо мной, но что-то — прозорливость? здравый смысл? — удерживало на самом краю. Или мне не хватало душевной широты? Или мешала зависть?
Я не хотела быть как Христа, но хотела, чтобы меня так же все любили, как ее. Не колеблясь отдала бы я всю оставшуюся жизнь за то, чтобы глаза хоть одного, пусть самого ничтожного, человеческого существа загорелись ради меня несказанной силой и прекрасной слабостью, самозабвением, преданностью, радостной покорностью и слепым обожанием.
Итак, рождественская ночь превратилась в ночь Антихристы, хотя ее и не было с нами.
Она снова заявилась к нам накануне Богоявления. Родители обрадовались ей так, что неловко было смотреть.