На следующий день я решила не подходить к Христе. Видимо, почувствовав это, она подошла ко мне сама, обняла и выжидательно посмотрела в глаза. Мне стало так неловко, что я невольно сказала:
— Родители просили тебе передать, что ты им очень понравилась и что ты можешь приходить к нам еще, когда захочешь.
— Мне они тоже страшно понравились. Передай им спасибо.
— Так ты придешь?
— В следующий понедельник.
Ее уже звали ребята из ее компании. Она побежала к ним, села одному из парней на колени, а остальные ревниво взвыли.
Это было в среду. До понедельника оставалась почти неделя. Но на этот раз я как-то не очень торопилась. Может, без Христы мне лучше, чем с ней?
Увы, не совсем так. Без нее мне было теперь совсем невмоготу. С появлением Христы мое одиночество стало нестерпимым. Когда она не замечала меня, я страдала уже не просто от одиночества, а от чего-то похожего на богооставленность, чувствовала себя покинутой. Хуже того — наказанной. Раз Христа не подходит ко мне, не разговаривает со мной, значит, я в чем-то виновата? И я часами ломала себе голову, пытаясь понять, что именно сделала не так, чем заслужила такое наказание; и хотя повода для него не находила, но в справедливости не сомневалась.
В следующий понедельник родители радостно встретили Христу. На стол поставили шампанское — Христа сказала, что ни разу в жизни его не пробовала.
Вечер проходил очень оживленно: Христа щебетала без умолку, задавала папе и маме кучу вопросов на самые разные темы, смеялась до упаду их ответам и восхищенно хлопала меня по ляжке. От этого общее веселье становилось еще более бурным, а мне все неприятнее было принимать в нем участие.
Верхом всего было, когда Христа, намекая на мамину элегантность, запела битловскую песенку о Мишель. Я уже открыла рот, дабы сказать, что всякая пошлость имеет предел; но вдруг заметила, что мама просто млеет. Ужасно видеть, как твои родители теряют чувство собственного достоинства.
Только из того, что моя псевдоподруга рассказывала им, я и сама хоть что-то узнавала о ее жизни:
— Да, у меня есть парень, его зовут Детлеф, он живет в Мальмеди. Тоже работает в баре. Ему восемнадцать лет. Я бы хотела, чтобы он получил профессию.
Или вот:
— Все мои одноклассники поступили работать на завод. Только я одна пошла учиться. Почему на социологию? Потому что я мечтаю о справедливом обществе. Хочу понять, как помочь другим таким, как я.
(Это высказывание подняло ее рейтинг еще на десять пунктов. И почему она всегда говорила, как на предвыборном митинге!)
Тут на Христу снизошло жестокое озарение. Она посмотрела на меня и огорошила вопросом:
— А кстати, Бланш, ты никогда не говорила мне, почему ты пошла учиться на социологический факультет?
Если бы я не так растерялась, то могла бы ответить: «Я никогда не говорила, потому что ты никогда не спрашивала». Но почти потеряла дар речи: чтобы Христа обратилась ко мне — это было такой редкостью!
Глядя на мою ошарашенную физиономию, отец досадливо подтолкнул меня:
— Ну же, Бланш, отвечай!
— Мне хочется научиться общению с людьми…
Может быть, я нескладно сказала, но в принципе сказанное отражало суть того, что я думала, и, по-моему, могло служить приемлемой мотивировкой. Мама с папой вздохнули. И я поняла; что Христа задала свой вопрос нарочно, чтобы унизить меня перед ними. Это ей отлично удалось: в глазах родителей я не выдерживала никакого сравнения с «этой замечательной девочкой».
— Бланш всегда была слишком правильной, — сказала мама.
— Вот бы ты нам ее пообтесала, почаще бы вытаскивала ее из дома! — продолжил папа.
Я похолодела: в этой грамматической цепочке «ты нам ее» заключался весь ужас нашей новой жизни вчетвером. Обо мне говорили в третьем лице. Как будто меня тут не было. А меня и правда не было. Все решалось между теми, кого обозначали местоимения «ты» и «мы».
— В самом деле, Христа, научи ее жизни, — прибавила мама.
— Попробую, — согласилась гостья.
Я была в нокдауне.
Через несколько дней Христа подошла ко мне в университете и с обреченным видом сказала:
— Я дала слово твоим родителям, что познакомлю тебя с ребятами.
— Спасибо, но это вовсе не обязательно, я обойдусь.
— Нет уж, идем, обещание есть обещание.
Она схватила меня за руку и поволокла к своей кодле.
— Народ, это Бланш.
К моему облегчению, никто из здоровенных лбов не обратил на меня внимания. Но дело сделано: я представлена.
Выполнив свой долг, Христа повернулась ко мне спиной и принялась болтать с приятелями. А я стояла среди них пень пнем, изнемогая от неловкости. Пока не отошла в сторону, успев покрыться холодным потом.
Какой же дурой я выглядела! Разумеется, вся эта минутная история не стоила выеденного яйца. Но я никак не могла избавиться от тягостного ощущения.
Наконец вошел преподаватель и студенты разошлись по местам. Христа, проходя мимо меня, наклонилась и прошипела:
— Ну хороша! Я ради нее из кожи вон лезу, а она не желает рта раскрыть и смывается, плевать ей на всех!
Она скользнула дальше и села через два ряда от меня, я же чувствовала себя совершенно раздавленной.
Я потеряла сон.
Теперь я и сама себя убедила, что права была Христа — в этом случае получалось не так обидно. Конечно, я должна была с кем-нибудь заговорить. Но о чем? И с кем? Мне нечего сказать этим типам, да я и не хотела с ними общаться!
«Вот видишь, — думала я, — ты ничего не знаешь об этих ребятах, а уже уверена, что не желаешь с ними общаться. Слишком гордая, все тебе нехороши. Другое дело Христа, она к людям всей душой, идет к ним так же, как пришла к тебе и твоим родителям. И каждому ей есть что дать. У тебя же нет ничего ни для кого, даже для самой себя. Ты пустое место. Может, Христа и резковата, но она настоящая, она живет в реальном мире. Лучше быть какой угодно, только не такой, как ты».
Разноречивые чувства раздирали меня на части. Внутренние голоса спорили между собой. «Чушь! — скрипел один. — Да как она смеет говорить, что лезет ради тебя из кожи вон! Когда кого-то знакомят, представляют и тех и других, а она тебе никого не назвала. Да она тебя ни в грош не ставит!»
«Подумаешь, барыня какая! — гремел другой. — Ее-то, Христу, никто никому не представлял. Она сама, одна, приехала из своего захолустья, ей столько же лет, сколько тебе, и ей не требуется ничья помощь. Это ты, ты сама ведешь себя как последняя кретинка!»
«Ну и ладно! — не сдавался первый голос. — Я что, кому-нибудь жалуюсь? Может, мне нравится быть одной. Все лучше, чем ошиваться в толпе. Это мое право».