Я изобразил непонимание:
– Бедненькая! У нее, видно, слабое здоровье.
Ровно пятнадцать секунд его глаза метали молнии.
– Нет, у нее не слабое здоровье. Вы ее перекормили.
Было ясно, что он решил вывести нас из себя. Не желая поддаваться на провокацию, я заюлил:
– Бросьте! Вы же знаете, женщины – такие хрупкие создания… Китайский фарфор! Стоит чуть-чуть понервничать – и уже несварение.
Я едва удержался от смеха, сравнив этого монстра с китайским фарфором. Соседу, однако, было вовсе не смешно: его жирное лицо на глазах наливалось кровью. Вне себя от ярости, он рявкнул:
– Нет! Это вы! Это ваша жена! Это ваш шоколад!
И, тяжело пыхтя, вздернул подбородок, как бы ставя точку своим неопровержимым доводом.
Не прощения же у него просить, в самом деле! Я миролюбиво улыбнулся:
– О, это не страшно, когда муж – великий врач…
Он снова залился краской гнева, помотал головой, но слов больше не нашел.
– Дорогой Паламед, расскажите, как вы познакомились с вашей женой? – поинтересовался я тоном игрока в гольф.
Сосед был явно шокирован моим вопросом. Мне даже показалось, что он сейчас встанет и уйдет, хлопнув дверью. Увы, я принимал желаемое за действительное. После паузы он процедил сквозь зубы:
– В больнице.
Я так и предполагал, но прикинулся дурачком:
– Бернадетта работала медсестрой?
Пятнадцать секунд безмолвного презрения.
– Нет.
Я забыл, что нельзя давать ему возможности употребить одно из двух своих излюбленных слов. «Нет» было сказано, и, как я ни допытывался, не узнал больше ничего о прошлом мадам.
Сосед успокоился. Мало-помалу он осознавал свою победу. Да, мы поставили его в очень сложное положение, вынудили показать нам свою жену, да еще проигнорировали его запрет в истории с шоколадом, что было подрывом его семейного авторитета.
Но, как ни крути, и эту партию выиграл, конечно, он. В этом жестоком поединке перевес был отнюдь не на стороне того, кто умнее, хитрее, кто наделен чувством юмора и умеет ошеломить противника, обрушив на него потоки эрудиции. Нет, для победы требовалось иное: быть тупым, неподвижным, скучным, пустым.
Да, пустым – это, наверно, самое подходящее слово. Месье Бернарден был пуст, особенно пуст оттого, что толст: чем объемистее тело, тем больше в нем пустоты. Это закон природы: к примеру, ягоды, ящерицы, афоризмы плотны и наполненны, а тыквы, сырное суфле и торжественные речи раздуты прямо пропорционально своей пустопорожности.
Неутешительный вывод: возможности пустоты поистине ужасающи. Ею правят беспощадные законы. Пустота, например, отвергает добро, упорно воздвигая неодолимую преграду на его пути. Зато для зла у пустоты всегда открыты двери, точно для старого друга, встреча с которым отрадна для обоих, связанных общими воспоминаниями.
Если существует память воды, почему бы не быть и памяти пустоты? Памяти, сотканной из ксенофобии по отношению к добру («Я тебя знать не знаю, поэтому не люблю и не вижу причин менять мнение»), и короткого знакомства со злом («Старый дружище, ты был у меня частым гостем и оставил по себе добрую память, знай, что тебе здесь всегда рады!»)
Конечно, найдутся люди, которые скажут, что добра и зла не существует, – но это те, что никогда не имели дела с настоящим злом. Добро куда менее убедительно, чем зло, – просто потому, что у них разная химическая структура.
Добро, как золото, никогда не встречается в природе в чистом виде – поэтому естественно, что оно не впечатляет. У него к тому же имеется досадная привычка бездельничать: оно предпочитает просто показывать себя.
Зло же скорее подобно газу: его трудно увидеть, зато легко распознать по запаху. Оно чаще всего неподвижно, стелется удушливой пеленой и в таком виде кажется поначалу безобидным, – только потом, увидев его в деле, вы осознаете, как широко оно распространилось, – и шарахаетесь в ужасе, но уже слишком поздно. Газ вездесущ, его не выгонишь.
Читаю в энциклопедическом словаре: «Свойства газа: расширяемость, упругость, сжимаемость, тяжесть». Ни дать ни взять описание зла.
Месье Бернарден не был злом – он был большим пустым бурдюком, внутри которого дремал зловредный газ. Я поначалу считал его праздным, потому что он часами сидел, ничего не делая. Но это была только видимость: он вовсю делал свое черное дело – уничтожал меня.
В шесть часов он ушел.
На другой день он пришел в четыре часа и ушел в шесть.
На третий пришел в четыре и ушел в шесть.
И так далее.
У некоторых людей есть так называемые «с 5 до 7», или «счастливые часы» – так стыдливо именуют тайные свидания. Я бы внес предложение: пусть «с 4 до 6» обозначает прямо противоположное.
– И все-таки он ведь женился на увечной.
– По-твоему, это смягчающее обстоятельство?
– Ты только представь, каково жить с этой женщиной.
– Я дам тебе почитать «Нетерпение сердца».
– Эмиль, книги не могут быть ключом ко всему.
– Нет, конечно. Но книги – это ведь тоже соседи, идеальные соседи, которые приходят, только когда их зовут, а когда не хотят их больше видеть – уходят. Считай, что Цвейг – наш сосед.
– И что же говорит сосед Цвейг?
– Он говорит, что есть два рода сострадания, истинное и ложное. Я не поручусь, что сострадание месье Бернардена истинно.
– Разве мы вправе судить его?
– Его хамство дает нам все права. Разве он вправе навязывать нам свое общество на два часа каждый день?
– Я не о том, я пыталась сказать, что изначально его женитьба на Бернадетте все же была благородным порывом.
– Ты видела, как он с ней обращается? Это, по-твоему, благородно? Нет, недостаточно взять на иждивение инвалида, чтобы стать святым.
– Святым – нет. Просто добрым человеком.
– Он не добрый человек. Упаси Боже от такой доброты.
– Если бы он не взял ее в жены, что бы с ней сталось?
– Мы ничего о ней не знаем. Какой она была сорок пять лет назад? В любом случае, без него она бы несчастнее не стала.
– А каким был он сорок пять лет назад? Я вообразить не могу, что он когда-то был молодым и стройным.
– Стройным он, может, и не был.
– Но он был молодым, представляешь себе?
– Иные люди никогда не бывают молодыми.
– Но ведь он учился на медицинском факультете! Разве идиоту это может быть под силу?
– Я, пожалуй, начинаю в это верить.
– Нет, это невозможно. Я думаю, это старость испортила ему характер. Такое случается. Какими будем мы сами через пять лет?