– Но тогда это будут уже не дыры, а пустота.
– Я тоже так думаю. Вы строите свои теории на пустом месте.
– Может, для отправной точки это не так и плохо.
– Знаете, эта ваша псевдонаука не вызывает большого интереса. Ваши рассуждения ни к чему не ведут.
– Милый Цельсий, по-моему, вы чересчур чувствительны для человека, утверждающего, будто между тем, что имело место, и тем, что не имело места, та же разница, что между минус нулем и плюс нулем. Вы не по себе от того, что следует из этой теории. В конце концов, был конец света или его не было, – кому до этого дело? А вам, значит, не все равно – быть или нет? Может, вы помешаны на собственной персоне?
– Стоп. Довольно. Вы переходите все границы.
– Придется терпеть, дружок. Я же вам говорила, у нас впереди еще как минимум лет сорок совместной жизни. Теперь я знаю, что конец света наступил. А значит, от судьбы нам никуда не деться. Вы и я, Цельсий, мы вместе навечно. Вечность, Цельсий! Кошмарное супружество, которое нельзя аннулировать. Каждое утро, просыпаясь – если после апокалипсиса людям дано спать, – вы будете видеть мое лицо. На протяжении всей вашей не-жизни вам постоянно придется созерцать мое уродство. Впрочем, даже сочти вы меня красивой, через два года я бы уже надоела вам до тошноты. Но это продлится не два года, не двадцать, не двести, а будет всегда, всегда, всегда. И вам вечно придется терпеть мои разговоры, пустые и бессмысленные – я это знаю, – и чем дальше, тем больше они будут вас раздражать, а вы даже не сможете меня убить, потому что я уже умерла.
– Какая удача, что это ваши обычные бредни: более отвратительной судьбы не придумать.
– А вы докажите мне, что это бредни! Докажите! На той стадии умственного развития, которой я достигла, больше ничего не существует. Как же, по-вашему, мне не верить в конец света?
– Вы говорили, что истинно только то, что прекрасно. Если такова ваша теория, то знайте: красота еще существует. Вы не дали мне завершить рассказ, перебили меня на самом интересном месте – когда я наконец увидел лицо своей возлюбленной.
– Помпеи.
– Помпеи. Этот город следовало бы именовать Эвридикой, потому что я был для него гениальным Орфеем. Пришлось ждать три дня, пока лава остынет и затвердеет. Двадцать седьмого августа мы с моей командой сели в рейдовый катер, опьяненные мыслью, что мы вот-вот пересечем незримую географическую границу. Страбон был прав, говоря, что география – понятие философское: в головах у нас поднялась буря, когда остался позади знаменитый Эболи! Изумление от этой встречи с небытием, которое я даже не смог бы вам даже описать, ибо ни одно слово: ни «ноль», ни «ничто», ни «пустота» – не способно это выразить. И мертвая тишина в отсеке. И вдруг у нас захватило дух: перед нами возник пейзаж, пейзаж ужасающий, это верно, но не имеющий ничего общего с небытием.
– Везувий, наверное, еще курился…
– Мы даже не взглянули на наш рабочий инструмент. Наш взор приковали серые и черные холмы неопределенных и резких форм, служившие покровом для моей возлюбленной.
– Сколько времени у вас ушло на то, чтобы очистить любимую от лавы, не повредив ей?
– Четыре минуты.
– Четыре минуты! В мое время понадобилось бы четыре месяца!
– Слово «прогресс» не всегда бессмысленно. Зачастую на место ушедшей в прошлое профессии приходят высокие технологии. Археология была упразднена в двадцать втором веке – понятно почему, – за пятьдесят лет до изобретения лаворастворителя. Как следует из его названия, это вещество действует на застывшую лаву так же, как крем для депиляции на волоски на женских ногах.
– Потрясающе. И оно не повреждает хрупкие обломки и изящную мозаику?
– Не более, чем крем нежную кожу. Более того, лаворастворитель не оставляет никаких следов: он испаряется сразу, как только растворится лава.
– Замечательное изобретение.
– Есть одно но. После его применения гору Фудзи пришлось заменить муляжом. И все из-за того, что японцы вбили себе в голову, что их священный вулкан невозможно разрушить, и вознамерились доказать это с помощью науки! Через четыре минуты от Фудзи остался лишь песочный куличик. Японцам пришлось закупить миллиард тонн лавы у бывшей Исландии, чтобы восстановить свой национальный символ.
– Национальный? Я думала, этих понятий больше не существует.
– Японцы стали левантийцами позднее остальных стран.
– А китайцы?
– Китайцы уже составляли девяносто процентов населения Леванта. Им было проще поставить знак равенства между понятиями «китаец» и «левантиец». Их гордость от этого не пострадала. Но вернемся к моей возлюбленной.
– Четырехминутная чистка и затем…
– И затем встреча. Через девятнадцать лет после того, как я начал мечтать о ней, мне было даровано увидеть ту, которой я посвятил жизнь. Безумная любовь рождается из деяний во имя веры. Как вы думаете, какие мысли роились в моей разумной голове в ту ночь, когда мне исполнилось семнадцать? Примерно такие: «Я люблю ее, и мне нет дела до нынешней логики, потому что я люблю ее, единственную в своем роде, я буду лгать всему миру, одним из хозяев которого стану, потому что я люблю ее, я затею самую невероятную авантюру в истории; я добьюсь своего, только если мое поведение сочтут разумным – иначе говоря, у меня один шанс из десяти тысяч на успех, но я люблю ее, а она мертва, и разве у меня есть выбор?
– «Я люблю ее, а она мертва…» Это классика.
– Потому-то моя история так прекрасна. Я пережил приключение, прекраснее которого не было на свете, – живые воскресили мертвых. Причем не в переносном смысле, которым довольствовались бы любители прошлого, но самое настоящее воскрешение того, кого потерял.
– Лазарь…
– Нет. Оставим в покое теологические беседы: я не Сын Божий, я человек. Даже если я в чем-то его превзошел, я скорее сравниваю себя с Орфеем.
– Орфеем, который мог обернуться.
– Только этого не хватало после стольких трудов!
– И вот вы впервые на него взглянули…
– Как же он был красив, город, который я любил. Гораздо красивее, чем в вашу эпоху, когда эти недотепы археологи столько с него соскоблили! Он предстал предо мной в первозданном виде, точно саламандра, вышедшая из огня, свежим, словно только что умытым водой. Казалось, после извержения даже воздух застыл. Мой восхитительный город дышал неведомой нам жизнью и радостью. Я часами мог бы говорить о его архитектуре, но так и не сумел бы рассказать о ее чудесах, ибо она не отличалась ни совершенством, ни величием, зато была воплощением изящества, а изящество словами не опишешь. Самым прекрасным в этом городе были его глаза.
– Глаза?
– Бесчисленные фрески, от которых захватывало дух, которые приковывали взгляд. Буколические пейзажи, загадочно улыбающиеся женщины, закутанные в складчатые одежды, грациозные пугливые животные, эротические сцены, проникнутые утонченной нежностью, невиданные роскошные цветы…