Гудок. Второй. Третий. Я с трудом дышал. Четвертый. Пятый. Я начал подозревать — или надеяться? — что трубку не снимут. Шестой. Седьмой. Может быть, включится автоответчик? Восьмой? Девятый? А что я бы предпочел? Чтобы сейчас ответил запыхавшийся голос? Десятый. Одиннадцатый. Хватит, это уже неприлично.

Я повесил трубку и выдохнул с облегчением и разочарованием. Навсегда покидая квартиру, я вдруг обнаружил, что моя память зафиксировала мелодию из десяти нот, прозвучавших после нажатия кнопки повтора. Десять нот незнакомого номера. Вряд ли я смогу восстановить по ним номер, но хоть какая-то зацепка у меня осталась.

Я сел за руль «ягуара» и выключил ноутбук Батиста Бордава. Было бы разумнее не брать его с собой. Но как знать, что готовит нам будущее? И потом, вряд ли по этому ноутбуку на меня смогут выйти в случае следствия, да и не было причин опасаться такой бурной активности, когда констатируют мою смерть, — наверняка очень нескоро.

Я включил зажигание и с удовлетворением отметил, что Олаф Сильдур в прежней ипостаси залил полный бак. Он мне положительно нравился. Я тронулся с места и уже успел порадоваться мягкому ходу машины, как вдруг резко затормозил, увидев в полусотне метров от дома телефонную кабину. Не припарковавшись, я выбежал проверить, работает ли она, — полный порядок. Я сел в машину, теряясь в догадках. Зачем покойный мне солгал?

Держа курс на запад, я размышлял. Возможно, швед просто не заметил кабину? Странно, она на самом виду. Или у него не было телефонной карты? На первом же светофоре я снова обшарил его бумажник и нашел годную, непросроченную карту. Это ничего не значило, он мог забыть, что она у него есть.

Я гнал из головы эту дурацкую тревогу. Стать другим человеком — разве это не чудесно? Всякий раз, когда удавалось прибавить скорость, я вновь убеждался в этом. Еще сегодня утром я был прозябающим в безвестности французом без будущего. Случилось чудо, и я в одночасье перевоплотился в загадочного скандинава, похоже, богатого и… я резко нажал на тормоза — машина-то слушалась великолепно! Что он там мне наплел?

Ладно, его номер с телефонной кабиной еще можно объяснить рассеянностью, но поломка — это уже наглая ложь. Я и впрямь был не в себе, иначе сообразил бы раньше!

В технике я ничего не понимаю. Возможно ли такое — чтобы машина сломалась, а через полчаса поехала как миленькая?

«Сломалась» — он именно так и сказал. Мой мозг искал ему оправданий и нашел их: швед мог преувеличить, чтобы иметь повод для вторжения ко мне. Может быть, он был из тех паникеров, что бьют тревогу, стоит мотору их драгоценного авто издать непривычный звук. Он не решился сказать правду: «Извините, в моей машине что-то странно гудит, могу я воспользоваться вашим телефоном?» Это прозвучало бы несерьезно. Вежливость заставила его сослаться на поломку. Да, наверное, так и было. Могло быть — разве этого недостаточно?

Ясно одно: мне хотелось ему верить. Я видел — чем дальше, тем больше, — что концы с концами не сходятся, и сознательно закрывал на это глаза. Мне было просто необходимо убедить себя в том, что версия покойного правдива или, по крайней мере, приемлема. Иначе напрашивался вывод о заговоре — а это уже паранойя.

Впервые в жизни я чувствовал себя свободным. Это убеждение окрепло во мне так, что воспоминания Батиста Бордава, можно сказать, выветрились — это доказывал давешний разговор с поставщиком вин. Чистый лист — какой взрослый человек не мечтал об этом?

А свободу не должны омрачать никакие подозрения. Тот, кто решил быть свободным, не имеет права на мелочность, дотошность, буквоедство, и нечего ломать голову, почему он сказал то, а не это. Я хотел дышать полной грудью и радоваться жизни. Нет ничего лучше, чем присвоить личность незнакомца, чтобы познать упоение простором.

___

Я приехал в Версаль. Выбрал я это направление, не раздумывая. Куда еще мне было ехать? А там как-никак мой дом. Скажи мне кто-нибудь, что я буду жить в Версале, — ни за что бы не поверил. Но для иностранца этот адрес выглядел не столь обязывающим. Скандинав может жить в этом городе, не имея лилии в гербе.

Я расхохотался, когда увидел виллу. Вот ведь насмешка — я виллы терпеть не могу. Вилла — это представление малых сих о роскоши. Инстинкт добавляет определение: «Вилла моей мечты». Сплошь и рядом виллы носят это название. У виллы не бывает обычных окон, только французские. Я их ненавижу. Обычное окно нужно для того, чтобы обитатели дома могли смотреть наружу, а французское, наоборот, — чтобы обитателей виллы могли снаружи видеть. Иначе для чего бы французскому окну начинаться от пола — ноги ведь смотреть не могут? Зато есть возможность показать соседям свою шикарную обувь, даже когда сидишь дома.

При вилле непременно есть сад, если только можно назвать садом это яблочно-зеленое пространство, на котором вы тщетно стали бы искать хоть одно дерево, достойное так называться. «Никаких больших деревьев, ни в коем случае, они застят свет», — говорит обуржуазившаяся хозяйка. Да, на вилле всегда таковая имеется, ибо кто, кроме буржуа, захочет там жить?

Я сразу отмел мысль, что этого мог хотеть мой предшественник. Я в жизни не встречал ни одного шведа, однако не имел оснований предполагать у них столь дурной вкус. Существует ли мадам Сильдур? И шведка ли она? Как бы то ни было, при таких ее вкусах мне рисовались в перспективе не самые радужные отношения между нами.

Я решил понаблюдать за французскими окнами. Тем, кто жил на вилле, только того и надо было: никакая изгородь не мешала видеть мини-поле для гольфа, служившее им садом. Хотят соглядатая — пусть получают. И до чего интересно пошпионить за собственной женой — узнать ее получше, пока она ни о чем не подозревает.

Я припарковал «ягуар» поодаль: пусть о возвращении мужа пока не знают. Вышел и стал прохаживаться — вроде просто гуляю тут.

Шведка? Как же ее зовут? Ингрид? Сельма?

Прошел час, другой, третий. Я успел рассмотреть все возможные гипотезы. Мадам Сильдур — престарелая богачка, на которой женились по расчету. С ней тоже случится сердечный приступ, когда я расскажу ей о печальной участи Олафа, и мне по праву наследника достанется кругленькое состояние. Мадам Сильдур зовется Латифа, это юная марокканка, чья красота пленит меня. Мадам Сильдур парализована и передвигается в инвалидном кресле. Нет вообще никакой мадам Сильдур, есть мсье Сильдур по имени Бьёрн. Мне было трудно представить, чтобы мужчина выбрал эту виллу, — может быть, просто потому, что я незнаком с Бьёрном.

Я продолжал мысленно перебирать варианты, и это занятие так увлекло меня, что запас моего терпения стал практически безграничным. Часам к семи я так никого и не увидел, но мне понадобилось в туалет. Связка ключей в кармане искушала руку. Не выдержав, я толкнул калитку, направился прямо к крыльцу и, попробовав несколько ключей, нашел нужный. Дверь отворилась. Я вошел, затаив дыхание, и оказался в беломраморном холле.

На цыпочках я обошел несколько комнат и обнаружил искомые удобства. Спуск воды произвел больше шума, чем я ожидал, — теперь в доме знали о моем присутствии. Однако никто не вышел навстречу. Похоже, я был один.