Я медленно удалилась. Лицо мое было бесстрастным. Меня распирало от гордости.
Слава поразила меня, как других поражает молния. Малейший мой жест казался мне царственным. Я ощущала себя как на параде. С чувством превосходства я смерила взглядом пекинское небо. Мой конь мог мною гордиться.
Дело было ночью. Немца бросили на произвол судьбы. Союзники забыли о нем – так поразило их мое деяние.
На следующее утро его отыскали родители. Его одежда и волосы, смоченные в секретном оружии, покрылись инеем, равно как и куски рвоты.
Парень свалился с жутким бронхитом.
Но это было ничто по сравнению с моральным ущербом, который ему нанесли. И когда он рассказал обо всем родителям, им показалось, что он тронулся умом.
В Саньлитунь конфликт между Востоком и Западом достиг апогея.
Гордость моя не знала границ.
Моя слава мгновенно облетела французскую школу.
Неделей раньше я упала в обморок. А теперь все узнали, какое я чудовище. Без сомнения, я была яркой личностью.
Моя любимая узнала об этом.
Следуя инструкции, я делала вид, будто не замечаю ее.
Однажды во дворе школы свершилось чудо – она подошла ко мне.
Она спросила меня слегка озадаченно:
– Это правда – то, что говорят?
– А что говорят? – отозвалась я, не удостоив ее взгляда.
– Что ты делаешь это стоя, без рук? И можешь попасть, куда захочешь?
– Правда, – с презрением ответила я, как будто речь шла о пустяке.
И медленно удалилась, не добавив ни слова.
Симулировать равнодушие было для меня настоящим испытанием на прочность, но средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе мужество продолжать игру.
Выпал снег.
Это была моя третья зима в Стране Вентиляторов. Как обычно, мой нос превратился в даму с камелиями и щедро источал кровь.
Только снег мог скрасить уродство Пекина, и первые десять часов у него это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире, исчезал под его неземной белизной. Неземной в полном смысле, потому что она окутывала и небо и соединяла его с землей, смешивая их воедино: безупречная белизна позволяла вообразить, будто город постепенно погружается в небытие. Снег не мог скрыть безобразие Пекина, но хоть отчасти искупал его.
Это недолгое соседство наполненности и пустоты делали Саньлитунь похожим на гравюру.
Можно было почти поверить, что ты в Китае.
Через десять часов зараза начинала действовать.
Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.
И все становилось на свои места.
Новые снегопады ничего не меняли. Ужасно сознавать, насколько уродство сильнее красоты: чистые хлопья снега, едва касаясь пекинской земли, тут же становились безобразными.
Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе – это метафора жизни. Не буду, потому что это не нужно, всем и так понятно.
Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не стану ее писать. К чему описывать ужасы, которые и без того всем известны?
И чтобы покончить с этим раз и навсегда, скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и легкий снег так быстро превращался в серую и липкую, тяжелую и бугристую вязкую кашу!
В Пекине я ненавидела зиму. Я терпеть не могла разбивать киркой лед, который блокировал жизнь гетто.
Другие дети, которых заставляли работать, думали так же.
Война была остановлена до оттепели – что может показаться парадоксальным.
Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего дворца. [11] Я не могла поверить своему счастью, так это было здорово. Огромная замерзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Я не умела противиться очарованию красоты.
В будни, когда мы приходили из школы, нас снова ждали кирки и лопаты.
В этом участвовали все дети.
Кроме двух весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клаудио.
Их мать заявила, что ее дети слишком хрупки для такой тяжелой работы.
Насчет Елены никто не думал протестовать.
Но освобождение от работы ее брата не прибавило ему популярности.
Одетая в старое пальто и китайскую шапку из козьей шерсти, я яростно боролась со льдом. Поскольку Саньлитунь был удивительно похож на тюрьму, мне казалось, что я на исправительных работах.
Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мученицей, я расскажу, что за свои военные подвиги отбывала наказание на пекинской каторге.
Не хватало только кандалов.
И вдруг чудесное явление: хрупкое существо в белом плаще. Длинные черные волосы свободно струятся из-под белого фетрового беретика.
От ее красоты я чуть не лишилась чувств, что было бы для меня весьма выигрышно.
Но правила, внушенные мне, не поменялись. Я притворилась, что не замечаю ее, и с силой ударила киркой по льду.
– Мне скучно. Поиграй со мной.
Ее голос был сама невинность.
– Не видишь – я работаю, – ответила я как можно грубее.
– И без того много детей работают, – сказала она, указывая на ребят, коловших лед вокруг меня.
– Я не какая-нибудь неженка. Мне стыдно сидеть без дела.
Скорее мне было стыдно за эти слова, но таково было предписание.
Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.
И тут Елена сделала неожиданный ход.
– Дай мне кирку, – сказала она.
Я с изумлением молча смотрела на нее.
Она завладела моим инструментом, с трогательным усилием подняла его и стукнула об лед. Потом сделала вид, что собирается повторить.
Разве можно было вынести подобное святотатство?
Я выхватила у нее кирку и сердито крикнула:
– Нет! Только не ты!
– Почему? – спросила она невинно-ангельским голоском.
Я не ответила и молча продолжала долбить лед, уставясь себе под ноги.
Моя возлюбленная удалилась медленным шагом, прекрасно сознавая, что счет в ее пользу.
Война в стенах школы была большой душевной разрядкой.