— Слава святым угодникам…
— Ко всем чертям! — завыл Далмации. — Это не наша заслуга. Все сорвал этот краснобай Рагнар Жженый, похвалившись перед передачей и своим нетерпением дав нам шанс быть наготове. Вы же могли потерять город!
— Но, Боже правый! Мы ведь хотели спасти тебя. Мы же и спасли этим тебя.
— Я спас себя сам! — глухо рычал Далмации. Он еле смог подняться. Увидел пленных норманнов. — Повесить их всех. Пусть эти волки, измывавшиеся над нами, знают, что и в наших сердцах живет ярость. Повесить их на стене, чтобы все видели.
Подошел Ги. Он слышал последние слова аббата, стал возражать, что этим они лишь вызовут гнев норманнов и спровоцируют новый приступ.
— Черта с два! — ругался Далмации. — Плохо же ты знаешь Ролло, щенок, если думаешь, что он позволит вновь начать неподготовленный штурм. Но пусть и его глаза зальются болью. А франкам казнь язычников доставит сладость и воодушевит.
Гвальтельм и Ги переглянулись. Они понимали, что Далмации сейчас не в себе и его ослепляет ярость. Но собравшиеся встретили его речь с воодушевлением, и через миг вся площадь скандировала лишь одно: «Казнь! Казнь!! Казнь!!!» Люди были слишком напуганы неожиданным нападением норманнов, кричали, что хваленое слово Ролло не стоит и стоптанного башмака, и желали отомстить ему хотя бы таким способом.
Когда викинги увидели своих товарищей на стене, все их воинство замерло, а затем словно колыхнулось в едином, похожем на стон вздохе. Пленные викинги стояли у самой кромки стены, руки их были связаны за спиной, шею обвивала веревка, другой конец которой был прикреплен к концу просунутых сквозь зубья деревянных балок. Не оставалось сомнения, к какой участи их готовили. Быть повешенным для викинга — что может быть ужаснее! Быть подвергнутому самой позорной казни, умереть, как скотина для убоя, связанному, без возможности защищаться, без возможности выказать желание подвига! Навсегда лишиться доступа в Валгаллу… Лучше бы матери и вовсе не рожали их.
Когда первого викинга столкнули с зубчатого парапета и его тело, извиваясь, стало раскачиваться на веревке, норманны разразились страшными проклятиями. Иные даже рыдали в голос, не стыдясь слез, другие выли по-волчьи, третьи выкрикивали угрозы. Некоторые же точно оцепенели. Полыхающими глазами взирали, как один за другим падают со стены их товарищи, как извиваются, сучат ногами и замирают, а дух их оседает в сырое безрадостное царство мертвых Хель, где никогда нет места подвигам.
Последним к зубьям подтащили Бьерна. Он был бледен, скрипел зубами, превозмогая боль в раненой ноге. Но, как и всякий викинг, пытался выказать свое пренебрежение к смерти. Насмехался в лица тащивших его франков.
— Смерть — я хоть избавлюсь от боли в ноге. Ну же, не толкайтесь. Ха, вижу, вам и четырем трудновато справиться с раненым викингом.
Его почти установили меж зубцов стены, когда он увидел Снэфрид. Глядел ей в лицо с презрительной улыбкой и сказал ей свою последнюю вису на их общем языке:
Белой Ведьме, что корону раньше на челе носила, Быть собакою у франков — все, что в жизни ей осталось. Быть прислугой у крещеных, с сердцем, полным росы горя [30] . Вспоминать о днях прошедших, когда чтили клены копий [31] . Ту, что честь уж потеряла, и…
Он не закончил вису, как Снэфрид выхватила копье у стражника и толкнула древком скальда в спину. Каким-то чудом, покачиваясь, он все еще удержался на краю стены. Крикнул куда-то вперед:
— Ру, Эмма передала, что…
Он не успел докончить фразу, как Снэфрид с диким рычанием налегла на копье, и новый толчок опрокинул скальда со стены. Веревка натянулась до предела, и тело Бьерна забилось в последних конвульсиях. Он так и раскачивался вдоль кладки стены, пока последняя дрожь не прошла по телу, и он застыл, выпрямившись, склонив набок светловолосую безжизненную голову.
Ролло потемневшими глазами глядел на тело друга. Потом зажмурился, сгорбился в седле. Но лишь на миг. Резко выпрямился. Он видел, что его люди доведены до предела, что они готовы кинуться на беспорядочный, панический штурм. И он не мог допустить этого. Он уже и так потерял многих при взятии нижнего города, а теперь, когда впереди неприступно взмывала гранитная стена римской кладки… Нет, бессмысленная гибель его людей ни к чему не приведет.
— Назад! — крикнул он, рывком пришпорил Глада, вынесся вперед, сдерживая глухо рычащую, двигающуюся к городу толпу викингов. — Назад, ибо клянусь богами Асгарда, что зарублю каждого, кто сделает еще хоть шаг.
Понадобилась вся его воля, все присутствие духа, чтобы удержать норманнов в повиновении.
Франки тоже наблюдали за вражеским войском со стены. Они были наготове. Кипели котлы со смолой, черный дым поднимался к небу. Ги носился по стене, отдавая приказы. Когда увидел, что норманны отходят, даже не поверил своим глазам.
— Этот Ролло не дурак, — произнес поднявшийся на куртину [32] стены Далмации. — Он знает, что штурм сейчас ни к чему не приведет. Однако, клянусь крестами, нам недолго осталось тешиться передышкой.
— Преподобный Далмации, — резко повернулся к нему Ги. — Какого черта медлит наш светлейший герцог?! Ведь, если не ошибаюсь, прошли все сроки, как он должен быть здесь…
Далмации кривился от боли в шишке на лбу. Вокруг нее образовалась опухоль и нависла над глазом. Запах от Далмация шел нездоровый.
— Как в городе с оспой? — не .отвечая, спросил он. — С Божьей помощью, все обойдется.
— Вот-вот, — пробормотал Далмации, — с Божьей помощью. На Бога нам следует уповать и в борьбе с этими нормандскими волками. Ибо я не знаю, что отвечать тебе. Роберт Нейстрийский, принц Рауль, Вермандуа и Эбль Пуатье — все они уже должны быть здесь. И раз никого нет…
— Но, святые угодники!.. — опешил Ги. — Мы с отцом Гвальтельмом считали, что вы знаете, что делать.
— Знаю, — облизнул потрескавшиеся губы Далмации. — Нам надо обороняться. Ибо эти варвары не пощадят никого. Ну, ну, не гляди так, анжуец. У нас еще есть чудотворное покрывало Богоматери — и оно защитит нас от норманнов.
В голове его словно стрельнуло. Он схватился за нее и несколько минут глухо стонал.
— Думаю, вам полегчает, если вскрыть опухоль ножом, — заметил Ги, но в голосе его была столь странная интонация, что Далмации, превозмогая боль, пригляделся к нему.
— Думало, сам ты не собираешься это делать. А то, клянусь спасением души, у тебя сейчас такие глаза, что ты скорее пронзишь мне мозг, чем захочешь помочь.
Ги вздрогнул, вздохнул тяжело, словно ему не хватало воздуха.
— Видит Бог, это относится не к вам, а к его светлости герцогу. Вот бы на ком я бы с удовольствием попробовал свое оружие.