В церкви стали гаснуть свечи, заметались какие-то тени, словно некто темный заслонял собой проникавший в окна свет. А на полу по-прежнему билась и рычала чародейка, тело ее странно изгибалось, она дергалась, то припадая к полу, то вскидываясь. Когда в какой-то миг Малфрида выгнулась, Ольга увидела ее лицо и сама едва не закричала от ужаса. Ибо это был не знакомый облик ее советчицы и подруги Малфриды, а жуткая оскаленная маска кого-то чужого, жуткого и безобразного. Вылезшие из орбит глаза, закатившиеся, белесые, оскаленный рот, из которого текла пена, вздувшиеся на лбу жилы, отвратительная гримаса то ли смеха, то ли мучительной боли. Малфрида опять припала к полу, опираясь на руки, будто собралась прыгнуть и напасть на кого-то, но вместо этого покатилась, сотрясаясь от крупной дрожи.
Сквозь толпу к ней пробивался христианский игумен, за ним архидьяконы, все с поднятыми крестами.
— Изыди, сатана! — кричал священник, воздев руки. Но отступил, когда Малфрида со стремительностью ящерицы поползла в его сторону.
— Несите святую воду! — кричали в толпе.
Какой-то дьякон поспешил в ризницу, но в это время к беснующейся чародейке кинулся Свенельд. Он растолкал священнослужителей, потом сбросил с себя плащ и накинул на бесстыдно оголившуюся в метаниях ведьму, сам упал сверху, придавил ее своею тяжестью, что далось ему нелегко, ибо Малфрида билась и порывалась высвободиться. И все же он ее одолел, поднял, понес прочь, по-прежнему извивающуюся и кричавшую каким-то низким незнакомым голосом…
Ольга без сил прислонилась к каменной колонне. Она дрожала. Но все же различила странно спокойный, даже грустный голос священника Григория подле себя:
— А ведь я подозревал, что она одержима бесом. Вот он и проявился. Да смилуется над этой несчастной Небо!
Извне все еще долетали пронзительные крики ведьмы. Потом их не стало слышно за возбужденным гомоном собравшихся, за привычным городским шумом.
Будучи по рождению греком, священник Григорий мог бы возликовать, что его пригласили в покои самого божественного императора. Не госпожу его Ольгу позвали, не кого-то из ее окружения, а именно его, скромного пастыря Божьего, какой много лет провел среди варваров, выучил их язык, стал, по сути, своим. Но все же своим он не был, как и не мог уже считаться своим в Византии. Может, поэтому Григорий не удержался и приподнял голову еще до того, как было дано повеление подняться с пола, на котором он и приведший его Агав Дрим распростерлись ниц в покоях базилевса, совершая положенную проскинезу.
Григорий увидел невдалеке от места, где они лежали, подол длинного одеяния базилевса, украшенный вышивкой в виде важно шествующих в ряд львов, мог даже заметить пальцы августейшего императора, выступающие из мягких кожаных сандалий. Что ж, Константин Багрянородный тоже человек, и ему вышагивать в сапогах в такую жару тоже не великое удовольствие. Хотя сейчас, когда над Константинополем опустилась ночь, было уже не так душно. К тому же от жары спасала мощная толща стен богатого покоя в Священном дворце.
— Подымитесь! — прозвучал спокойный и словно бы усталый голос.
Тучный Агав Дрим стал с кряхтением привставать. Выпрямился и Григорий. Увидел, как восседающий в удобном широком кресле базилевс сделал кистью жест, словно отсылая кого-то, и догадливый спафарий, не переставая кланяться, попятился к двери. Григорий же остался.
В покое кроме императора были еще три человека. По правую руку от него сидел патриарх Полиевкт. Григорий видел его седую пышную бороду, умные темные глаза, высокую черную скуфью с расширяющимся верхом. И первым порывом его было кинуться к владыке и просить благословения, но его остановил голос третьего из присутствующих, в котором священник узнал виденного ранее Никифора Фоку.
— Сколько лет вы провели в варварской Скифии, авва?
То, что Никифор заговорил до того, как получил соизволение Константина Багрянородного, указывало либо на его непомерное влияние в кругу базилевса, либо на непринужденную обстановку в этом небольшом, но дивно роскошном покое. Григорий быстро замечал все: и устилающие плиты пола пушистые ковры, и облицованные белоснежным мрамором стены, мозаику под сводом в виде золотых звезд и луны на темно-синем фоне, обратил внимание и на выходящие в благоухающий сад полукруглые арки больших окон. Это был не официальный зал дворца, а внутренний покой — значит, не зря его привели сюда ночью и тайно, словно желая что-то вызнать без оглашения.
— Я пробыл на Руси немногим менее осьмнадцати лет, — смиренно поклонившись, отвечал Григорий. — Отбыл туда еще молодым миссионером, после того как меня, рукоположенного священника из обители Сергия и Вакха, отправили в те края нести язычникам слово Божие. И я никогда не чаял, что служба моя однажды увенчается такой наградой — лицезреть вблизи божественного базилевса и владыку Полиевта.
— Аминь. — Патриарх слегка улыбнулся и взглянул на императора.
Лицо Константина оставалось неподвижно, казалось спокойным и гладким, как мрамор. Базилевс так привык к этой маске церемониальной важности, что даже в непринужденной обстановке личных покоев сохранял выражение отстраненного величия. И все же в лице императора читалась мудрость прожитых лет. Константину было уже за пятьдесят, в его темных волнистых волосах и ухоженной бороде светлели нити седины, плечи были широкими, но какими-то поникшими. Гладкими, тоже будто изваянными из мрамора, были и его красивые тонкие руки, праздно лежавшие на подлокотниках, сделанных в виде круто изогнутых лошадиных голов.
Заговорил император сразу о деле. Сказал, что им отрадно, что их подданный смог стать приближенным архонтессы Эльги, что оказывает на нее влияние и надоумил прибыть в Константинополь, дабы выразить базилевсу свое смиренное почтение. Григорий хотел было вставить, что не только из почтения прибыла в Царьград его госпожа, но не смел перебивать августейшего, да и стоявший за креслом Никофора Фоки четвертый из присутствующих — невысокий юноша с воинской выправкой и ниспадающими на плечи кудрями — сделал предостерегающий жест, призывая к молчанию.
«Я совсем отвык от почтения к божественному, — подумал Григорий. — Наверное, я так долго находился близ великой повелительницы варваров, что сжился с более простыми отношениями, и нет во мне смирения перед императором Византии. Прости меня, Господи».
Он опустил голову, слушая слова базилевса о том, что Григорию бы следовало изначально отписать в Константинополь, предупредить о приближении флота архонтессы, что надо было объявить, что она заинтересована в христианстве и стремится понять веру…
Григорий опять открыл рот, но снова смолчал, бросив взгляд на ранее предостерегшего его юношу. Ибо тот уловил, что Григорий хочет вмешаться. Но на этот раз это заметил и Константин. Темные глаза императора под густыми бровями гневно сверкнули.
— Я вижу, благородный Иоанн Цимисхий, что вы сами хотели бы общаться с нашим гостем, раз вам отказывает выдержка в нашем присутствии.