— Как с ними биться-то?
Как, как? Ольга не знала. Почти падая на холку вздыбливавшейся лошади, успела крикнуть только то, что и Свенельд ранее наказывал: рубить их надо посильнее, чтобы опять не ожили.
Это Претич и сам вскоре понял, когда из кустов на него вышло нечто с запрокинутой головой и жадно протянутыми руками. К своему ужасу, Претич узнал одного из собственных воинов: дружинника убили недалеко от стен Искоростеня, достать и положить его на костер не удалось, древляне со стен града не позволили. Теперь понятно почему: павших надо было сохранить от погребального костра, чтобы потом оживить чародейством, создав для древлян новое страшное воинство.
И все же Претич решился позвать своего павшего:
— Белав, это я, твой старшой! Очнись, друже!
Но мертвый Белав от окрика только замычал что-то глухо и утробно, даже как будто быстрее стал двигаться, быстрее загребал негнущимися ногами хвою на земле. Претич вскрикнул и резко, рубяще крутанул своей изогнутой по-хазарски саблей — отточенное лезвие словно без натуги снесло мертвому Белаву кисть руки. А тому хоть бы что, прет себе, протягивая обрубок. Тогда Претич прыгнул сбоку, и пока мертвец разворачивался покачиваясь, снес ему голову. Мертвый рухнул на колени, но не упал, опять пробовал подняться. Пришлось его еще дважды рубить сверху и наискосок. Явившиеся к Претичу на подмогу его люди не могли узнать бывшего воинского побратима. Претич же просто орал от ужаса и ража схватки: на части их, пополам, в крошку — справимся!
Самое ужасное, что было темно. Мертвые возникали из самого мрака, шли на русский дух как на приманку. Воины рубили, едва заметив шевеление, секли во мраке, опускали палицы, рычали в ярости, кидались на любой замогильный стон и рубили, рубили, как будто и не было прежней усталости. И раненые на возах, какие еще не успели отвезти, стали подниматься — разве был у них выбор? Стонали и давили копьями нежить, лежачие подрезали нелюдям ноги, наваливались, добивали сверху еще трепыхающиеся мертвые тела, пока те не затихали. Ибо самое страшное было, когда мертвые все же дорывались до живых, тут они просто разрывали тела голыми руками, в которых неожиданно оказывалась чудовищная силища, вгрызались с урчанием. И еще страшнее было то, что порванные и погрызенные начинали в свою очередь подниматься, тоже хотели убивать, но на этот раз живых. Поэтому умереть сейчас было особенно страшно. Это не было смертью, это было ужасом какого-то нового жуткого существования, подвластного ворожбе и мучительного.
И все же ловкость живых превосходила многочисленность неживых. Только в этом и было спасение. Об усталости не думалось. А тут еще и Ольга, сперва ускакавшая к лагерю, прислала подмогу. Новые прибыли с факелами, сражаться стало легче, вот так и дрались — в одной руке оружие, в другой гудящий огонь. Оказалось, мертвые боятся огня даже пуще железа. Когда начинали гореть, уже не рвались больше драться, оседали на землю.
Ночная битва была бестолковой. Где-то кричали командиры, кто-то орал от страха, кто-то от боли и мучительного ужаса. От испуга взрослые мужчины, закаленные походами, с трудом сдерживали желание по-детски кричать. Оставалось только сражаться — не за победу, а за жизнь, когда против тебя выходит сама смерть.
Волхв Малкиня сражался вместе с другими. Никогда раньше не умевший воевать, не обучавшийся искусству схваток, он понял, что только так он сумеет уцелеть в направленном против них чародействе. В чем-то ему было даже легче, чем иным, он успевал ощутить рядом это мысленное голодное желание — жрать, жрать, жрать! Именно это вело поднятых волховством мертвых — вечный голод смерти.
Когда все только начиналось, Малкиня так испугался, что тоже побежал, но споткнулся в темноте и рухнул. И тут же рядом это голодное желание, живой труп уже стоял над ним. Спас Малкиню один из новгородских ополченцев. Малкиня во мраке успел разглядеть его длинную бороду и остриженные по-новгородски в кружок волосы, даже ощутил шедший от него чесночный дух. Новгородец с силой пронзил мертвого, тот вроде стал заваливаться. Ополченец решил, что все, стал помогать упавшему волхву, но, оказалось, не уразумел еще, как мертвых разить надо. Желание в проткнутом мечом покойнике словно усилилось, — жрать, жрать, жрать! — он успел подняться и просто сорвал голову новгородца с крепкой шеи, теплая кровь обдала брызгами Малкиню. Не успев встать, он прямо на четвереньках пополз прочь, не заметив, когда его рука почти машинально сжала выпавшую из руки новгородца рукоять меча. Мертвец пошел следом, еще чавкая вырванным из тела живого теплым мясом, тянулся к Малкине. И тогда ведун ощутил невероятную ярость. Сам не заметил, как вскочил, откуда и силы взялись, так полоснул голодного упыря новгородским палашом. Мертвый древлянин был в меховой накидке, она несколько смягчила удар, пришлось опять его ударить — теперь по непокрытой голове. Хрястнуло так, словно короб пустой перерубал, но твердый короб, сила удара отдалась в плечи. А Малкиня опять рубил, слева и справа, пока покалеченное мертвое тело не рухнуло, пока вой голода не затих. Но и перевести дух было некогда, ибо желание сожрать уже ощущалось сзади. Даже чесночным духом пахнуло от успевшего только что подняться погибшего новгородца. И тут Малкиня, как будто всю жизнь дрался, стиснул зубы и ловко, без поворота, ударил тесаком назад. Еще раз убил и стал полосовать. Своего-то спасителя и резал… Мерзко было. Но и злость возникла такая, что на следующий голодный призыв прыгнул сам, и развернуться мертвому не позволил. Рубил, колол, отпихнул в сторону отпавшую от плеча руку, лягнул оседавшее тело. На миг опять рухнул, едва не взвыл, ощутив под собой чье-то мертвое тело. Воистину мертвое, холодное и неподвижное. И только через миг с каким-то удивлением понял, что это Стоюн, дружинник Свенельда, которого тот не смог оживить. Но и чародейство древлянское не подняло. Оказывается, христиане и мертвыми не поддаются чужой магии.
Позже Малкиня плохо помнил события той ночи. Ночная битва представляла собой то гонку мертвых за живыми, то наскоки живых на мертвых. Людей спасала их ловкость, и постепенно они стали побеждать. Малкиня мельком видел Свенельда, тот постоянно кричал своим людям, подбадривал, даже в схватках не переставая кричать, что в живом человеке много сил, гораздо больше, чем в нежити. Его голос уже осип, но, казалось, для всех было важно, чтобы он звучал. А уж мертвых он приманивал, как мед диких пчел. Они отступали от намеченных жертв и начинали двигаться в сторону, откуда долетал голос посадника. А уж он разил их…
«Ништо, живой воды нахлебался, сил у него немало! — с каким-то раздражением подумал Малкиня, у которого уже и руки задеревенели, его шатало. В какой-то миг они почти столкнулись со Свенельдом, в полумраке оба занесли оружие. Потом узнали один другого, и Малкиня различил блеск зубов улыбающегося посадника.
— Ах ты, тихоня, ведун смазливый, — почти весело прозвучал голос варяга. — Не струсил, не свалил в свои чащи.
В следующий миг Свенельд и думать забыл о Малкине. Рядом сипло стонал нежить, он пошел на него, почти в прыжке повалил, и пока мертвец мычал и переваливался, пытаясь встать, Свенельд уже опускал меч на голову другого. Почти надвое расколол, выругался грязно, узнав в убитом кого-то из «свежих» мертвецов, еще сегодня вечером стоявших у погребального костра, но тут же отвернулся и стал доканчивать поднявшегося с земли первого нелюдя. Оглянулся — немного не по себе стало, когда сразу несколько мертвых потянулись к нему из кустов. Кто-то сбоку чирканул его по звеньям кольчуги, Свенельд успел лягнуть, пятился от сразу нескольких наступавших. За спиной вдруг почувствовалось движение. Свенельд, рубя чьи-то руки сбоку, понял, что не успевает повернуться. Но нападения не последовало, очередного врага сразил кто-то иной, хорошо сразил, просто подрубив тому ноги, рубанул сверху.