Атли наконец повернулся к ней. Лицо его было пепельно-серым, но глаза разили как стрелы. От прерывистого дыхания у его губ клубился пар.
– Уж не предлагаешь ли ты мне жениться на тебе? Это было бы все равно что уложить с собой в постель ядовитую гадину!
Он стремился оскорбить ее, но Эмме это было безразлично. Она была так подавлена тем, что произошло с Ролло, что ее уже ничто не могло задеть. Атли тоже видел это и все больше распалялся. Он вдруг схватил ее и стал трясти с неожиданной для больного силой:
– Будь ты проклята! Как я сожалею, что тогда вступился за тебя! Лучше бы тебя растерзали на месте Рагнар и все, кто там был!
Он отшвырнул ее. Пятясь, Эмма медленно убрала упавшие на лицо волосы.
– Когда-то Ролло сказал мне, что пряжу судеб, которую плетут норны, не дано переменить никому. Ты хотел победить судьбу, но из этого ничего бы не вышло, мой добрый Атли…
Внезапно юноша хлестнул ее по щеке.
– Не смей меня называть так!
Он весь дрожал, и Эмма умолкла, ожидая, когда он успокоится.
Это удалось ему довольно скоро. Открыв дверь, он кликнул Вибергу и велел ей готовиться к отъезду.
– Я беру тебя в аббатство Святого Михаила. Позаботься о дорожной одежде.
Эмма увидела, как счастливо засияли глаза девушки. Виберга засновала по горнице, напевая и с торжеством поглядывая на Эмму. Когда оба наконец ушли, Эмма еще какое-то время вслушивалась в голоса усадьбы, а когда все стихло, беззвучно расплакалась. Ей было нестерпимо жаль Атли и мучительно стыдно перед ним. К ней никто не шел, но она была рада тому, что предоставлена самой себе. Продолжая всхлипывать, она сбросила сапоги и плащ и забралась в постель, под шкуры. Они были каменно-холодны, и она лежала, словно увязнув в снежном сугробе, и слезы безостановочно струились из ее глаз. Наконец она немного согрелась, и ужасная действительность отступила от нее.
Утром ее разбудила Ингрид. Расширив глаза и забавно надувая губы, она поведала о том, что вчера произошло между братьями.
– Неужели все дело в том, что Ролло обиделся из-за этого обруча? – недоумевала девушка. – Отец пытался примирить их, но оба были разъярены, как медведи, вылезшие из берлоги до срока. Атли даже сказал, что больше не считает Ролло родней, и успокоился лишь тогда, когда его брат уехал. Но что же все-таки произошло, Эмма?
Не получив вразумительного ответа, она тут же застрекотала о своей свадьбе – а что иное могло сейчас занимать все помыслы Ингрид?
Из ее слов следовало, что мало кто в Байе понял, что же случилось в действительности. Однако Эмма беспрестанно ощущала напряжение, возникшее вокруг нее, слышала перешептывания за спиной. Было и другое – теперь, когда от нее отказались и Ролло, и Атли, она уже не имела никакого значения в глазах их соплеменников. Старый Ботольф порой окидывал ее недоуменным взглядом, словно раздумывая, как с ней в конце концов поступить. Выручало то, что ее взял под свое покровительство Бьерн Серебряный Плащ.
– С первым теплом мы с Ингрид отправимся в доставшееся мне в приданое селение, лежащее на границе с Бретанью. Я возьму тебя с собой. Но помни, это совсем рядом с монастырем, куда удалился Атли…
Ей и самой казалось удивительным, откуда у нее берутся силы ходить с высоко поднятой головой, хлопотать по хозяйству, распевать по вечерам. В глубине ее сердца свила гнездо боль, но на щеках от улыбки появлялись ямочки. Никогда и никому она бы не призналась, как ей худо, и, только уединяясь в стабюре, давала волю тоске и отчаянию, ибо даже в печали по Ролло был привкус наслаждения.
А вскоре грянул свадебный пир младшей дочери Ботольфа и Бьерна Серебряного Плаща. Наконец-то скальд облачился в свое легендарное одеяние из ромейской парчи, богато расшитое крупным жемчугом. Ингрид в золотом венце на распущенных волосах, словно принцесса альвов, светилась счастьем и ликовала как дитя, стараясь поймать в пригоршни как можно больше ячменя и ржи, которыми их осыпали при входе в дом, потому что поверье гласило – чем больше зерен удастся поймать, тем больше счастья и достатка будет в ее доме. Эмма в роли подружки невесты сидела по правую руку от Ингрид, была весела, много пела, а вечером вновь судорожно рыдала у себя в стабюре. Устав от слез, она немного успокаивалась, и в ней вдруг начинала оживать упрямая надежда. Потому что пока они – Эмма и Ролло – живы, еще ничего не кончилось. Да, Ролло возненавидел ее из-за Атли, но ненависть куда предпочтительнее, чем пустое равнодушие. Так уже было, и оба они пережили свою ненависть.
Дни шли за днями. В конце февраля пришлось начать резать скот, так как кормов оставалось мало, да и запасы в погребах подходили к концу. У хозяйственной Беры теперь каждый кусок был на счету. Мужчины много охотились, но дичи не было – вся она откочевала куда-то южнее. Из-за отсутствия овощей начались болезни, ощущался уже и недостаток хлеба – в муку стали подмешивать молотые желуди и буковые орешки. Особенно туго приходилось христианам – было время поста, а норманнов не занимало, каким образом рабы придерживаются своих обычаев. Эмме также приходилось нелегко, но ее выручало странное равнодушие к обычной пище. Вареная, ничем не приправленная оленина или свиная солонина нисколько не прельщали ее, зато, когда она оказывалась в кладовых, у нее прямо-таки кружилась голова от запахов развешанных под потолочными балками копченостей. Их оставалось в обрез, и Бера тщательно следила, чтобы они расходовались бережно, но Эмме иной раз удавалось отрезать ломтик окорока и с жадностью проглотить его, прячась за кадки с овечьим салом. Однажды Бера застала ее отведывающей из ушата с соленой треской, но она не рассердилась, а с удивлением заметила:
– Надо же, прежде ты от нее все нос воротила. Или распробовала наконец-то? А Ингрид-то, голубка, ей сейчас только такое и подавай. Но у нее на то своя причина. Женщины нашего рода всегда славились своей плодовитостью, и понесла она едва ли не с первой брачной ночи. О-эй, Эмма, ты куда?..
Но девушка даже не оглянулась. Стремглав пересекла тун, взбежала по лестнице стабюра, захлопнула за собой дверь.
– Пресвятая Дева Мария!
Она долго стояла неподвижно, прижав к подбородку сцепленные руки и устремив взгляд на тлеющие в очаге угли. Почему она до сих пор не обратила внимание на то, что с нею происходит? Эта необычная сонливость, эта усталость, головокружения по утрам… Сомнений нет – все указывало на то, что она тяжела от Ролло. Один лишь раз это было, и теперь, хочет Ролло того или нет, жизнь, что теплится в ней, связала их навсегда. Это – счастье. Она засмеялась легким смехом. Поистине, они созданы друг для друга, если все случилось так скоро… Эмма тряхнула волосами. Она не хочет больше думать о его злых словах. Пусть он гневается сколько угодно, но частица его безраздельно принадлежит ей, и никогда не зачеркнуть того, что произошло. Рано или поздно, им предначертано соединиться, и это так же верно, как и то, что завтра наступит новый день.
Эмма никому не поведала о своем открытии, но ее буквально переполняла счастливая гордость. Ингрид порой шепталась с нею, делясь новыми ощущениями, и Эмма внимательно слушала ее, сравнивая с тем, что чувствовала сама. Ее грудь пополнела и стала очень чувствительной, особенно по утрам, когда надо было вставать в холоде. Днем, занятая делами, она забывала об этом, но ее мутило от запахов пищи, и она под всякими предлогами избегала работы в кухне и кладовой, предпочитая прясть или чесать шерсть. И все же чувствовала она себя неплохо, в отличие от Ингрид, которая просто извелась от бесконечной тошноты.