Волхвы еще долго сидели и обсуждали случившееся, заботливо укрыв своего старшого шкурами. Поняли, что на него было направлено чародейство. Но как? Из древлянских кудесников Маланич лучше всех умел претворяться в кого угодно, да и других мог превращать мастерски. Но чтобы еще кто-то этим умением в совершенстве обладал, так чтобы самого чародея обратить... Только на следующий день, когда они тронулись в путь, Маланич вяло поведал о том, что произошло. Сам себя, оказывается, превратил Маланич, поддавшись приказу князя Мала. И превратил, видно, крепко, раз и после снятия заклятия вел себя очень странно: все норовил повилять бедрами да поизвиваться, хотя они уже шли по обжитым местам. Встречавшиеся по пути древляне, спешившие поприветствовать вещих кудесников, оторопело отступали при виде непотребно ведущего себя волхва. А то и вообще Маланич норовил свернуться калачиком и поспать. Только уговорами и увещеванием удавалось заставить его немного угомониться. Между собой волхвы говорили, что лучше бы где-то схорониться да выждать, пока Маланич от собственных чар полностью освободится. Однако, неожиданно приходя в себя и озираясь, Маланич начинал твердить, что ему надо уйти как можно дальше от Искоростеня. С горем пополам удалось добиться от него, что заговоренное на Священной Поляне зелье послушания ему пришлось испытать на себе. И ведь сильное какое оказалось зелье, если даже такой чародей, как Маланич, никак не мог избавиться от его действия.
Умевший снимать наваждение волхв Пущ пояснял:
– Ему надо испытать сильное потрясение, нечто такое, что выведет из покорности. Да как такого сонного встряхнешь? Чем поразишь? Что ж, давайте пока выполнять то, что раньше решили, пройдемся по большаку, ведущему в земли полян, поглядим, что там и как. Может, постепенно Маланич сам очнется, начнет соображать.
Несмотря на непогоду, большак был довольно многолюден. Снег опять перешел в дождь, и, если к ночи подмораживало, с утра снова все окутывалось мутной влажной пеленой, было сыро и серо. Снег лежал по обочинам грязными пластами, сливаясь с раскисшей грязью и прелыми листьями. Бредущий среди волхвов Маланич в полудреме сонно бубнил за ними заклинания, ограждавшие от ненастья. Хотя какие заклинания – толстые кожаные поршни, жирно смазанные салом, промокли в сыром снегу до меховых онучей, мелкий дождик намочил накинутую на голову длинную овчину. Но все равно волхвы шествовали степенно, важно опирались на посохи, сотворяли благословляющие знаки над кланяющимися древлянами.
«Одно неплохо, – думал Маланич, – что и этим псам киевским несладко отправляться в полюдье по такому ненастью будет».
Его вновь тянуло повихлять бедрами, но усилием воли он заставлял себя сдержаться, глядел по сторонам. Вот мимо промчался отряд верховых. Эти явно из пришлых полюдников. Их сытые кони – рослой киевской породы, под меховыми плащами тускло мерцают пластинчатые панцири, но на головах у многих вместо привычных шишаков обычные ушастые шапки, как у древлян. Ишь, переняли моду. Да и местные зачастую выряжались в киевские опушенные шапочки под сукном, на тулупы надевали плащи из мягкой кожи – тоже явно городской выделки, на ногах у тех, кто побогаче, – сапожки хазарского покроя, с загнутыми носами и раскрашенными каблучками.
Маланича раздражало такое смешение привозного и своего. Покон забывают древляне, зарятся на чужое. И торгуют с пришлыми, словно никогда не воевали, словно не с поработителями дело имеют!
На большаке уже не чувствовалось никакой былой вражды между полянами и древлянами. Через каждые две-три версты встречались погосты с постоялыми дворами, возле них было людно, толпились витязи в воинских доспехах, появлялись и ватаги охотников, привозили на возах товар, тут же начинали приторговывать с пришлыми купцами. Из-под стрех полюд-ных строений тянуло дымком, под навесами на высоких шестах располагались лотки, где раскладывали свой товар менялы и торговцы. Купцы выставляли рулоны тканей, горшки с узорами, цветные стеклянные бусы, а то и мешки с солью, всегда не хватавшей в этих лесах. Местные же несли на мену меха, сыры, среди торгующих крутилось немало древлянских баб и девок. Эти приносили на мену из своих убогих землянок то, что так ценилось в Киеве, – крашенину яркую, которую только древлянки умели делать, оберегая от чужих свои секреты, тесьму самых пестрых расцветок, искусно связанные пушистые шали из тонкого руна местных коз; торговались бойко, выменивая за свой товар пуговицы чеканные, иголки, яркие стеклянные украшения. Мужики, те торговали шкурками, но были и бортники, привозившие мед в липовых долбленках, предлагали резные поделки из дерева, а кто и крицы руды приносил, важно сговаривались о цене, запрашивая муку и пшено, белояровую пшеницу. И в торге словно забывалось, что они люди разных племен, нередко пиво вместе пили, а то и мед стоялый, отмечая удачные сделки. Там, глядишь, и скоморохи скакали, выделывали по лужам кренделя, били в бубны и напевали, веселя полудикий древлянский люд, зазывая в пляс под мелодичное сопение рожков и волынок. Да, шумно и многолюдно было на большаке, не то, что в заброшенных лесных древлянских селищах.
От подобного непотребного веселья у Маланича еще мрачнее на душе становилось. Ишь, как перед пришлыми древляне заискивают, улыбаются, девки местные хихикают с витязями русскими как со своими, мужики, сойдясь вместе с чужаками, азартно кричат, наблюдая за петушиными боями. И это гордые древляне, перед которыми прежде киевляне трепетали, опасаясь, пуще недорода, набегов воинственного племени! Чему радуются, если они все под рукой Киева, если их все равно подданными считают? Тут же... Порой и не разберешь, кто свой, а кто из русов, кто из пришлых на гостевом подворье заправляет, а кто из местных зазывает отдохнуть, поесть разваренной козлятины, отведать грибочков моченых, киселька ягодного хлебнуть.
К вечеру второго дня, когда дождь перешел в снег, срывавшийся тяжелыми мокрыми хлопьями, волхвы зашли погреться на один из постоялых дворов. Тут было людно, народ толпился вокруг выложенного камнем открытого очага, над которым темным жерлом выступал дымоход, сплетенный из ивовых прутьев и обмазанный глиной. Было дымно, в воздухе стояли запахи сырых шкур, людского духа, стряпни.
При появлении волхвов люди посторонились, многие кланялись. Тут уже было ясно, кто свой, а кто пришлый. Чужаки-то все в стороне держались, сумрачно поглядывая на волхвов, которые в этом краю все как один слывут кудесниками. Ну, а местные, наоборот, услужливы были, уступали лучшие места, а когда волхвы немного пообсохли и перекусили, некоторые стали просить поворожить, спрашивали, когда к ним заглянут ведуны, кого подлечат, с кого порчу снимут.
Пока Пущ и остальные вели негромкие разговоры, Маланич подремывал на скамье, накрывшись с головой мохнатой овчиной. И только недовольно заворчал, когда Пущ принялся его будить, трясти за плечо.
– Послушай, мудрый Маланич, тут парень один странное говорит. Дескать, ведьма у них в селище поселилась, да не простая, а такая, что и с нежитью знается, и ворожбу плетет могучую. Может, выслушаешь его?
Маланич, покряхтывая, поднялся, поправил на голове золоченый обруч.
– Чего тебе, юначе?
Стоявший перед ним парень мял в руках ушастую древлянскую шапку, однако глаз не опускал, даже бритый, как у варяга, подбородок вскинул вызывающе.