И опять разум запретил думать о прошлом. Лучше уж размышлять, как приструнить дерзкого серва, который возомнил себе… Даже смешно! А вот что не смешно, это то, что он так взволновал Эмму. И не только тем, что напугал и разгневал. В глубине души она понимала тех женщин, что теряли от Бруно голову. Было в нем нечто притягательное. И сама она не потому разозлилась, что он дерзок, а потому, что почувствовала, как от его взгляда что-то растаяло в душе. Эмма задрожала от собственных мыслей: оказаться в руках этого дикаря?!. Это было бы ужасно… и сладостно – ощутить себя слабой и беззащитной перед его животным обаянием.
Ночью она проснулась вся в холодном поту. Ей снилось, что на нее набросился медведь. Хотя она не знала, был ли это зверь или староста под его медвежьей шкурой.
– Ужасно… – прошептала она, стряхивая наваждение, вслушиваясь в ровное сонное дыхание спящих. – Ужасно, когда даже привлекательный мужчина олицетворяет собой страх и боль.
Когда наутро она решила отбыть в аббатство святого Губерта, чтобы познакомиться с его настоятелем, Бруно вызвался проводить ее, но она поспешно отказалась. Нет, она поедет с добрыми монахами, а назад ее проводит сынишка Вазо, Бальдерик. Они возьмут с собой пять-шесть псов, которые станут их охранять. Она торопливо объяснила это старосте, когда вдруг запнулась, поняв, что госпоже незачем так отчитываться перед подданным. Но было в огромном Бруно нечто заставлявшее ее нервничать, быть то дерзкой, то любезной. Кажется, и он это почувствовал, и в глазах его блеснули веселые искорки.
Эмма отвернулась. Она не хотела показывать Бруно, что боится его. Весь путь она была задумчива, порой отвечала невпопад на бесконечные расспросы Бальдерика. Сын Вазо был очаровательным подростком лет четырнадцати. Эмма подумала, что у норманнов мальчики в этом возрасте уже управляются с мечом, а этот кудрявый черноглазый паренек, по сути, был сущим ребенком. Он вел ее белого коня под уздцы и не переставал им восхищаться.
В селении лошадей не было, и те кони, каких привел Эврар, были настоящим богатством. Селяне приходили на них поглядеть, но пялились в основном на Эмму. Появление «дочери» хозяина и этих лошадей было настоящим событием в глуши Арденнской долины, а когда она верхом, укутанная в лисий мех, отбывала в аббатство, на нее вышло полюбоваться все село.
– Они говорят, что вы не совсем человек, – сообщил Бальдерик, оглядываясь на Эмму. – Они говорят, что вы так прекрасны, что если вашим отцом и был наш господин, то уж матерью была, несомненно, лесная фея. И вы потому так печальны, что не можете жить среди смертных.
– А разве я печальна?
Бальдерик почесал затылок под мохнатой овчинной шапкой.
– Но ведь вы не смеетесь, даже не улыбаетесь никогда!
Эмма попыталась все же улыбнуться. Вяло. «Когда у меня появится дитя, они уже не будут считать меня ни эльфом, ни феей. Я стану женщиной, родившей без мужа, и это уменьшит почтение диких людей к своей госпоже».
Она понимала этих наивных людей, ибо сама выросла в глуши лесов Луары, где появление каждого нового лица казалось событием. И мать вырастила ее без отца. Но она была сестрой графа, монахиней, была окружена ореолом мученичества после того, как избежала пленения норманном. Она же, Эмма, точно несла в себе пламя, так привлекавшее мужчин, которые не приносили ей ничего доброго, а лишь унижение и зло.
Монахи, трясясь на осликах, тихо двигались по чаще: кто из них напевал литанию, кто непринужденно беседовал, пользуясь свободой. Бальдерик изводил Эмму вопросами: а правда, что за Арденнами живут существа, руки которых могут жалить подобно змеям? И что в развалинах монастырей обитают люди-оборотни, которые в полнолуние покрываются шерстью и воют на луну? А правда ли, что их господин Эврар знает заклинание, которое позволяет ему ездить в одиночку по лесам и никакая нечисть – будь то горные девы или подземные кузнецы-гномы, лешие или русалки, водяные или эльфы – не смеет преградить ему путь?
Эмма против воли вспоминала впечатления своего детства. Она также упивалась этими сказками, в которых в единое смешивалось ужасное и прекрасное. Однако круговерть жизни словно заставила ее забыть о сказаниях прошлого. Она пережила столько страстей и событий, повидала столько мест и людей, что древние поверья отступили и уже не волновали душу, как прежде. Поэтому вопросы Бальдерика лишь забавляли ее, и она слабо улыбалась и качала головой.
– Когда-нибудь я расскажу тебе о других землях. О приливах горы Мон-Томб, о скрывающихся в Бретани друидах, о великолепии христианских храмов Суассона и Реймса, о чудотворной статуэтке маленькой Мадонны из города Шартра и о новом герцогстве Нормандском и завоевателях с Севера, нашедших во Франкии новую родину.
«Когда-нибудь» не устраивало любопытного подростка. Он быстро свыкся с новой госпожой и с беспечной ребячливостью теребил ее за полы плаща, требовал начать прямо сейчас, пока его грубо не оборвал один из монахов:
– Угомонись ты, щенок. Сейчас мы будем у Креста, так что позаботься, чтобы душа твоя была готова к молитве.
Монах тут же стал объяснять, что сейчас они подходят к перевалу в соседнюю долину. Когда-то на этом месте стоял древний каменный идол, и местные жители тайно приносили сюда свои подношения, пока аббат Седулий не велел его разбить. В этом месте установили крест, который в округе окрестили «оленьим» распятием. Когда Эмма выразила свое удивление по поводу столь странного названия, монах с охотой поведал ей о святом покровителе Арденнского леса, охотнике Губерте. Он жил здесь в древние времена и был таким же язычником, как и все местные жители. Но однажды на охоте он встретил белого оленя, меж рогов которого сиял ослепительный крест. Вид священного животного с символом новой веры так поразил Губерта, что он отрекся от своих заблуждений и всю оставшуюся жизнь посвятил проповеди истинной религии. Он сделал много добра, церковь причислила его к лику святых, и в Арденнах есть немало монастырей, посвященных Губерту, как и их скромная обитель. К тому же местные жители утверждают, что по ночам в лесу можно слышать рог святого Губерта, когда ветер вдруг проносится по чаще, словно cвятой по-прежнему загоняет дичь.
Эмма сказала ему, что в нормандских землях, где она жила раньше, тоже существует легенда о невидимом охотнике, но там ее называют охотой северного бога Одина. Однако монах поглядел на нее так, словно она поведала немыслимую глупость, и Эмма предпочла умолкнуть, тем более что лес вдруг расступился и она увидела огромный, выше человеческого роста, крест из светлого известняка и невольно замерла, пораженная его целомудренной красотой на фоне темнеющей массы елей. Но в следующий миг воскликнула:
– Смотрите, там кто-то есть!
У подножия каменного изваяния стояла коленопреклоненная фигура в меховой накидке с непокрытой головой, и видны были длинные серебристо-белые волосы, рассыпанные по плечам. Поначалу Эмма приняла молящегося за женщину, но монахи сразу распознали, кто это:
– А, это лесной Видегунд! Он всегда приходит сюда молиться!
Человек поднялся, и Эмма невольно затаила дыхание, пораженная красотой того, кого назвали «лесным Видегундом». По тому, что человек поднял со снега лук со стрелами, она поняла, что он охотник. Об этом же свидетельствовал и висящий на тесемке на его груди нож. В меховом плаще из шкуры светлой рыси он казался крупным, но по гибкости движений и тонкости стянутого поясом стана можно было догадаться, что он изящно сложен. И очень юн. Эмма поняла это, когда они приблизились. У юноши была нежная, удивительно белая кожа, тонкие черты лица и большие зеленые глаза с длинными загнутыми ресницами. Молодая женщина не в силах была оторвать от него глаз. Она подумала, что еще ни разу ей не доводилось видеть столь прекрасное человеческое существо. Светловолосый, изящный, в своих светлых мехах, он был похож на короля эльфов… вышедшего из леса, чтобы помолиться перед символом веры Христа.