Галина Николаевна приплелась на кухню, села на табурет напротив Нюры – та допивала чай – и тихо сказала себе:
– Хоть бы она десятку нашла в кармане… Ведь не заметит, такая рассеянная…
Нюра вздохнула, зачерпнула вишневое варенье и опустила ложку в чай. Она опять подумала о своей Вальке.
– Непутевая? – сочувственно спросила она Галину Николаевну, кивая на дверь.
– Кто? – Та смотрела на Нюру, не понимая.
– Ну… племяшка… или кто она вам?
– Нюра! – удивленно воскликнула Галина Николаевна. – Вы что? Это же Лина! Вы не узнали? Вы же так любите на ее портрет смотреть…
Нюра тихо ахнула и откинулась на стуле.
– Вот те на… – медленно проговорила она. – А я-то весь день думала – где ее видела? Не признала…
Теперь ей уже было непонятно: как же, в самом деле, она не узнала Лину? Может быть, потому, что на портрете та смотрит вбок, ускользающим взглядом, а живая, настоящая заглядывает прямо в глаза?
Нюра пожала плечами и повторила:
– В косыночке этой… веснушки… така молоденька… Не признала.
– Молоденька… – с горечью сказала Галина Николаевна. – Ей уже под тридцать, Нюра. У нее уже Андрюшка на будущий год в школу пойдет… С мужем рассталась давно… – и еще раз тихо добавила: – Под тридцать… А счастья не было и нет.
– Ишь ты… – вздохнула Нюра понимающе и тронула Линину книгу на подоконнике – черно-белую.
– Не по-русски чего-то написано.
– По-английски. Это Торнтон Уайлдер, писатель такой…
– Ишь ты, – еще раз удивилась Нюра, – так прямо и шпарит?
– Лина преподает язык в институте.
– Вот те и девочка, – подытожила Нюра… – Ладно, хорошо у вас, однако идти пора… Позвоню только кое-кому… Можно, Галинниколавна?
– Ну конечно, Нюра, – рассеянно кивнула та, продолжая думать о своем. Представляла, как Лина едет сейчас в метро – в черном пальто, черной шляпке, шарф черно-красный вокруг шеи обмотан, вокруг шеи… А может, вспоминала лицо своего молодого Володи, с рассыпанными на лбу темными волосами, с ухмылкой веселой и этим: «Почему фильде-перс? Почему не филь-де-грек?»
Нюра порылась в своей хозяйственной сумке, достала красную записную книжку, всю исписанную – ой-ой – какими-то адресами, и уже на пороге спальни обернулась вдруг и спросила:
– Галинниколавна, а портретик-то кто с ее делал? С Лины-то?
– Брат. Он художник.
– А-а… – протянула Нюра. – Ну, тогда понятно… От брата не скроешься. Брат родной – он все видит. Ему улыбайся, не улыбайся.
– Да, – сказала Галина Николаевна. – Очень талантливый художник, но тоже, знаете, Нюра, свои капризы, свой характер. Эти таланты обычно такие тяжелые люди.
– Эт мы знаем! – заверила ее Нюра, навидавшаяся на своем веку «талантов».
– Вот Лина и тянет двоих своих мужиков – брата и Андрюшку. Да еще диссертация на шее, никак закончить не может… – И спохватилась: – Ну, звоните, Нюра, звоните!
Через минуту Нюра уже кричала в трубку своим смешным тонюсеньким голоском:
– Софь Марковна, вы обои-то возьмете? На Войковской… Краси-ивыя обои-то… Красные, с золотым… Ой, краси-ивыя!
Вечером, сидя у телевизора, Галина Николаевна услышала, как отпирают входную дверь. Она устремилась в прихожую. Там стояла Лина – опаленная морозцем, припорошенная снегом, как-то странно, безудержно, болезненно веселая.
– Лина?.. – растерянно пробормотала Галина Николаевна и умолкла.
– Он на тренировке, – громко, внятно, как глухонемой, объяснила ей Лина не раздеваясь. Словно она пришла сюда только затем, чтобы объявить это.
– На какой тренировке? – тихо спросила Галина Николаевна.
– Ка-ра-те! Это сейчас очень модно. – Она засмеялась. – Вот записка: «Я на тренировке. Заночую у Афанасия. Завтра звякну, не скучай, целую». – Ее тонкая рука судорожным движением сильных длинных пальцев смяла записку и сунула в карман пальто.
– У кого? – зачем-то спросила Галина Николаевна, хотя ей было абсолютно все равно, где он будет ночевать.
– У Афанасия, – охотно, живо объяснила Лина. – Тренировка кончается поздно, в одиннадцать, а от Афанасия ближе утром на работу. Точка. – Она заплакала, опустилась на банкетку в прихожей и стала медленно разматывать шарф.
Галина Николаевна бросилась на кухню, схватила чашку, накапала в нее валерьянку.
– Линочка, детка, выпейте… – Рука, держащая чашку, дрожала.
Лина опрокинула жидкость в рот движением, каким Нюра опрокидывала содержимое фужера, и, вынув из кармана десятку, сказала:
– С чего это вы взялись содержать меня, гражданка Монте-Кристо? Я и сама богатая женщина. У меня, если хотите знать, до отъезда еще четвертак остался, – она подняла на Галину Николаевну заплаканные глаза и улыбнулась.
Галина Николаевна опустилась рядом с ней на банкетку, хотела сказать, что все перемелется и должно же, в конце концов, все у Лины образоваться, но проговорила упавшим голосом:
– Лина, Лина… Вот вы уедете в среду… и опять – такая тоска…
В Мытищах Нюра вышла из вагона электрички, подхватила хозяйственную сумку, отягощенную продуктами, и медленно пошла по знакомой дороге к автобусной остановке.
На углу, в световой трапеции фонаря, моросил мелкий суетливый снежок.
Почему-то именно здесь, почти дома, возле длинного серого забора, Нюре всегда казалось, что вот она свалится сейчас прямо на дороге, свалится, раздавленная грузом целодневной усталости, и останется лежать в блаженном безразличии к проезжающим машинам, к клиентам, записанным на завтра, к собственным детям – Коле, Вальке…
Она глубоко вздохнула, крепче ухватилась за ручки тяжеленной хозяйственной сумки и подумала: «Ниче-о, может, все добром еще кончится. Чего это я вскинулась, не узнав толком? Может, они по-людски все захотят… Ниче-о, Валька-Валек, ниче-о…»
На фонарном столбе сидела лохматая носатая ворона и над чем-то мрачно хохотала. Ворона была похожа на одного известного композитора, у которого Нюра убирала регулярно через среду.
– Сколько вы заплатили Нюре? По таксе? – спросила Лина.
– Добавила рубль, – сказала Галина Николаевна, – она сегодня хорошо поработала.
Они пили чай на кухне. Лина, в голубой косынке, в хозяйском халатике, сидела на кушетке, уткнувшись подбородком в приподнятые колени, и медленно листала подсунутый Галиной Николаевной старый журнал мод.
– А у нас сейчас такая благословенная, такая ясная осень, – мечтательно проговорила Лина, отрываясь от картинки с казенными женщинами. – Небо – синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет… Платаны еще не облетели… – и потом тряхнула головой и сказала, виновато улыбаясь: – Вообще-то у них и в самом деле строго с этими тренировками. Говорят, если пропустить одну, то исключают из секции.