Интересно, подумала она, что бы отдал Александр Сергеевич Пушкин за немногие минуты созерцания этой картины, которую ежедневно мы видим перед собой шестой уже год?
(Опыт с распространением «Группенкайфа» не принес ей ничего, кроме нескольких хамских звонков: «Машя! Ну, и что вы мне гарантируете, что?! Речь идет об отмывке бабок, так? Я должен подставить свой счет, так?» — и еще два-три звонка в этом роде.
Так тебе и надо. Не суетись, неси гордо. Машя, понимаешь… Если хоть пятая часть этой Великой алии произносит шипящие таким вот образом, бедных аборигенов, с их испуганной неприязнью к «русским», можно понять. Жили тут, не тужили, воевали себе спокойненько, нарабатывали героическую историю страны. Тут вваливаются эти. С шипящими…)
— Как поживает солдат? — спросил Доктор, усаживаясь в соседнее кресло, а ноги пристраивая на круглый пластиковый табурет. — Вижу его каждое утро на остановке. Рожа довольная.
— Спасибо, Доктор. Ты мой спаситель… Солдат раздает противогазы населению… А вот скажи-ка, если человек каждое утро вытаскивает из материного кошелька пять шекелей, несмотря на скандалы, уговоры и прочувственные беседы с объятиями, это что — клептомания?
— Нет. Это молодость и отсутствие денег. Попробуй выдавать ему каждое утро по десятке.
— Хороший совет, — сказала она, — если б не старость и отсутствие денег. Ты, Доктор, великий психотерапевт. Как продвигается научная работа — все уже заполнили твою гениальную анкету «Как разнообразить способы ухода из жизни»?
Доктор рассмеялся, показывая, что оценил, оценил юмор. Вот так — делай людям добро, подумал он, чтобы потом эта злющая, снедаемая комплексами баба изобразила тебя идиотом в каком-нибудь своем трехгрошовом памфлете.
Вышел Сашка, стал устанавливать в стороне мангал на железных ножках.
— А ну-ка, за работу, сачки! — пригласил он. — Вот вам шампуры, вот мясо, вот стальные руки-крылья. Навалитесь дружно. Перемежайте луком, вот так, — он показал, как следует нанизывать мясо на шампур.
— Кстати! — он подмигнул писательнице N. — Поцелуй дядю-благодетеля. Грядут, грядут перемены! Старика Штыкерголда — на пенсию, учительницу музыки — к «Полонезу» Огинского… Готовь визитку:
«Редактор литературного еженедельника…». Название поменяем, а? Что это за вялый, ни к чему не зовущий «Полдень»?
Трепач, устало подумала писательница N., но как обаятелен…
— К слову о русской прессе, — вклинился Доктор, продевая голову в фартук жены Рабиновича и завязывая сзади веревочки бантиком, — моя студентка-дочь покупает еженедельно только две газеты: этот самый «Полдень», невинных сотрудников которого вы хотите удушить колготками, и — стыдно сказать — помойную «Интригу». Что в ней привлекает мою рафинированную девочку — никогда не понимал. Сегодняшняя бессонница на многое открыла мне глаза. Я полистал оба эти издания. Моя дочь, покупая и читая «Полдень» и пролистывая поганую «Интригу», как бы охватывает весь корпус прессы русского Израиля. В «Полдне» — прекрасное эссе Бориса Хазанова, подборка стихов Валентина Ромельта, а главное — неожиданный, новый перевод «Экклезиаста», где в каждой строке — неведомый ранее смысл. Перевод Себастьяна Закса. Такая точность, столько поэзии, столько вселенской боли! Я дважды перечитал… Сделаю ксерокопии и пошлю в Россию друзьям-филологам. Все мы, оказывается, раньше пережевывали сухое сено…
А вот в «Интриге» — умопомрачительный эротический роман Князя Серебряного. За один псевдоним надо расстрелять. Это какой-то шедевр гнусной тошниловки: белые груди соседствуют с загорелыми ягодицами, так что непонятно — в каком виде персонаж принимал эти странные солнечные ванны, там и тут со всех заборов свешиваются гроздьями огромные члены. О диалоги спотыкаешься, как о труп замерзшего в подъезде алкоголика… И все это сдобрено воняющей, как цветочный одеколон с хлоркой, рыночной лирикой…
— Вкусно рассказываешь, Доктор, — заметил Рабинович. — Дай почитать.
— И я задумался, как психиатр: если в один и тот же день на страницах русской прессы появляются утонченный Себастьян Закс и абсолютно хулиганский Князь Серебряный, — это говорит о широчайшем разбросе предпочтений русской общины…
— Ну и что? — спросил Рабинович.
— А то, — ответил Доктор назидательно, — что никаких семи мандатов вы не получите. Ваш русский электорат просеется сквозь пятнадцать партий и уйдет в песок.
— Объединимся, — пообещал Сашка, — вот увидишь. Нет ничего страшнее русского бунта.
— Ты пропустил слово, — сказал Доктор, — «и бессмысленнее»…
— А говорил — не будет пьянки! — послышалось сверху, с балкона Таньки Голой. Она стояла в теплом банном халате, и все вздохнули с облегчением. Но, заметив мангал, она вдруг восторженно вскрикнула, всплеснула руками, халат распахнулся.
Под ним ничего не оказалось. Вернее, все то же: полные, редкостной упругости на вид груди с пьяными вишнями сосков, великолепный втянутый живот, ну и далее по маршруту со всеми остановками.
— Шашлык!!! — заорала она. — Я обожаю шашлык!
— Ну, спускайся, Танюсь, — ласково проговорил Доктор, совсем еще нестарый мужчина, внимательно нанизывая на острие шампура кусочки мяса. — Только оденься потеплее. К вечеру ведь похолодает, — и, не давая ей произнести коронную фразу о дышащем теле, спросил приветливо: — У тебя есть такие шорты, как у меня?
— Фи, конечно, есть! — Она просунула тонкое голое колено сквозь прутья решетки.
— А маечка?
— Ну.
— Так надень их и приходи! — простодушным тоном предложил он.
Когда повизгивающая от восторга Танька Голая исчезла с балкона, писательница N. сказала уважительно:
— Доктор, ты велик.
— Погоди еще, — отозвался он. — Она майку наденет, а про шорты забудет.
— Вот ответь мне как профессионал — это патология?
— Нет, — сказал он. — Это куриные мозги.
Сашка сновал между кухней и террасой, озабоченно что-то подсчитывая, перетаскивая бутылки, тарелки с зеленью, рюмки.
Стал разжигать мангал.
— Рабинович, можно мы с прозаиком выпьем сухого?
— Господи, да я думал, вы давно пьете!
— Мы ж на тебя работали, сука! — ласково заметил Доктор, разливая вино. — Прозаик, вот скажи, чем моя великая фраза хуже их великих? А? «А пой-ду-ка, сдам бутылки…», «А пойду-ка, сдам бутылки!»
— «…я в соседний гастроном», — закончила она.
Доктор прижал бутылку к груди:
— Мэтр!
— Мэтр шестьдесят пять, положим, — поправила она его. Вино ей нравилось. На нее вообще всегда хорошо действовало спиртное, она становилась добрее, снисходительней. Плоско шутила, что всегда нравилось окружающим.