Через минуту приехали машины полиции и «амбуланса», и девушка по имени Ибтисам Шахада была спасена навсегда.
Братья не убьют ее.
Велик Аллах, они ее не убьют.
…А та, другая, медленно входила в родниковые воды Иерусалима, опускалась все глубже, раздвигая толщу их лодыжками, коленями, животом и грудью. Наконец погрузилась с головой и, раскинув руки, поплыла на спине к лестнице, где между глиняными амфорами уже встречал ее под виноградной лозой живой и радостный дед. Он был почему-то бос, но чисто выбрит, и красиво улыбался своей новенькой вставной челюстью.
— «Отряхнись от праха, встань, воссядь Ершолойм, — проговорил дед тоном, каким обычно произносил тосты на семейных торжествах. — Развяжи узы на шее твоей, пленная дочь Сиона!»
«Теперь и я — Ершолойм», — поняла она, погружаясь все глубже в эти восходящие пузырьками со дна грозно-веселые воды, жадно глотая их, заполняя ими легкие. И когда они проникли в каждую пору ее души, она вдруг все поняла.
— Деда, — спросила она изумленно и счастливо, — Деда, ты — Машиах?
— Ну Машиах! — сказал он. — Ай, мамэлэ, встань, не валяйся, я так рад тебя видеть!
…И она поплыла над старыми ржавыми холмами Самарии, в молодом родниковом небе, между желтыми отмелями облаков. Чтобы через мгновение вынырнуть, очнуться и воочию узреть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах, — опоясанный льняным эйфодом, красивый человек из дома Давида…
* * *
Мне нравится эта женщина… Как любил повторять ее муж: «Зяма, вы мне нравитесь!»… И когда я приду, когда явлюсь, наконец, к дому мятежному, — коленам непокорным, — я, как обещано, подниму ее из мертвых, — эту женщину с лебединой шеей, эту женщину, которая боялась темноты и пули, но не устрашилась лица своего народа.
Так скажем же словами искупительного обряда:
«Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти, закованные в страдание и железо… утратившие разум в греховности своей, страдающие из-за беззаконий своих, — любую пищу отвергает душа их, и приходят они к вратам смерти…
И если есть у человека ангел-заступник, хотя бы один на тысячу, то пусть молвит слово в его оправдание, и скажет: „Сжалься над ним, ибо вот за него выкуп“.
Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое».
Подмена и искупление мое.
Искупление мое.
Искупление.
1995–1996. Иерусалим
«Хотел бы уйти я
В небесный дым,
Измученный Человек.»
Ли Бо
Беда была в том, что китайцы и слышать не хотели о китайцах. Наверное, потому, что были евреями.
Яков Моисеевич Шенцер так и сказал: нет-нет, господа, вы китайцами не увлекайтесь! Речь идет о еврейском Харбине, о еврейском Шанхае…
Словом, беседуя с ними, было от чего спятить.
Когда мы вышли, Витя сказал:
— Ты обратила внимание на их русский? Учти, что многие из них никогда не бывали в России!
— Полагаю, все мы нуждаемся в приеме успокоительного, — отозвалась я.
— Я менее оптимистичен, — сказал Витя. — И считаю, что всех нас давно пора вязать по рукам и ногам.
Китайцами мы их прозвали потому, что это слово ясно с чем рифмуется. Когда перед нашими носами забрезжил лакомый заказец — их паршивый «Бюллетень», — мы навострили уши, наточили когти и приготовились схватить зажиточную мышку в свои пылкие объятия.
Поначалу эти обворожительные старички со своим рафинированным русским казались нам божьими одуванчиками. Вот именно тогда Витя и изрек впервые: — Китайцев следует хватать за яйца.
И я с ним согласилась. Но яйца у них оказались основательно намылены.
Да. Стоит разобраться, ей-Богу, почему же сначала они показались нам божьей травкой?
Корректность, конечно же! Их безукоризненные манеры и старосветское воспитание.
…Тут бы мне хотелось как-то посолиднее нас обозначить, но боюсь, ничего не выйдет. Назывались мы «Джерузалем паблишинг корпорейшн», хотя ни я, ни Витя не имели к Иерусалиму ни малейшего отношения. Я жила в маленьком городке, оседлавшем хребет одного из холмов Иудейской пустыни, а Витя — в душном, рыбно-портовом Яффо.
К корпорации, какой бы то ни было, мы тоже не имели ни малейшего отношения, но Витя считал, что это название придаст нашей фирме некоторую устойчивость. (Кажется, в корзину воздушного шара с той же целью грузят мешки с песком).
Честно говоря, нас и фирмой назвать было совестно, но это уж — как кому нравится.
Когда, года четыре назад, нас обоих вышвырнули из газеты за то, что мы платили авторам гонорары, Витя, с присущей ему наглостью и гигантоманией, заявил, что с него довольно: больше он на хозяев не работает. Он сам будет хозяином.
— Кому, например? — спросила я с любопытством.
— Тебе, — простодушно ответил он.
— Да благословит вас Бог, масса Гек!
Тогда он с жаром принялся доказывать все выгоды самостоятельного бизнеса. Можно сильно греть налоговое управление, объяснял он, списывая текущие расходы на все, буквально на все! К примеру, приобретаешь ты за пятьдесят миллионов долларов на аукционе «Сотбис» Ван Гога, «Автопортрет с отрезанным ухом», и когда представляешь документы об этом в налоговое управление…
— …тебе отрезают все остальное…
— Да нет! — кипятился Витя — Тебе просто списывают эту сумму с годового налога!
Теперь вы понимаете, с кем мне приходилось иметь дело?
На другое утро он пошел в налоговое управление, положил голову на плаху и дал знак палачу отпустить нож гильотины: зарегистрировал на свое имя компанию «Джерузалем паблишинг корпорейшн», единственным наемным работником которой стала я.
Первое время старые газетные связи еще держали наш воздушный шарик в бурных потоках издательской стратосферы. Одним из лучших заказов была религиозно-историческая брошюра, издаваемая консервативной ешивой, которую возглавлял рав Фихтенгольц. Дай ему Бог здоровья, — это был дивный заказ! Большая статья о порядке богослужений и жертвоприношений во Втором Храме. На третьей странице издания мы должны были изобразить Первосвященника иудейского в полный рост, в парадном одеянии.
Статью, конечно, перевели и отредактировали, что касается Первосвященника — с ним было хуже. Дело давнее, заметила я, кто его видал, этого парня?
И тут нам с Витей пришла в голову славная мыслишка насчет моего свитера — длинного, серого, вязанного такой мелкой дерюжкой. Простенького, но очень элегантного. У меня была хорошая фотография анфас в этом свитере. Снимали во время страстной ругни в Беэр-Шеве на конференции, посвященной связи двух культур — нашей и ихней. И поза хороша: правая рука воздета, левая прижата к груди. Почему-то Вите казалось, что это — самые подходящие для Первосвященника и одеяние и поза.