— Благодарю.
Она перевела дыхание.
— Ты и впрямь помнил обо мне даже там, в Святой Земле?
Я пожал плечами.
— Зачем спрашивать? Ты всегда со мной, всегда в моем сердце.
В свете луны я видел ее широко распахнутые глаза, изумленно приподнятую линию темных бровей и губы, при одном взгляде на которые у меня начинало тяжело биться сердце. Но я сумел совладать с собой.
— Прощай, Гита. Я должен ехать.
— Мне проводить тебя?
— Буду рад.
Довольно долго мы шли в молчании. Позвякивали удила Набега, шелестела трава. В лунном свете над лугами струился туман. Со стороны леса доносились шорохи, порой слышался смех. В такую ночь немало парочек уединялись под его сенью — влюбленные, потерявшие голову, захмелевшие от счастья. Так было всегда, и в древности, и ныне. Сам воздух в такие ночи пропитан ароматом страсти.
Я же шел в каких-нибудь двух футах от женщины, которую желал больше жизни, не смея и думать о том, чтобы коснуться ее. Я хотел оградить и уберечь ее от себя…
Наконец я остановился.
— Теперь возвращайся, Гита.
Она молчала. Тугими толчками кровь била в мои виски.
— Возвращайся. Иначе я не справлюсь с собой. Обниму тебя… и больше не отпущу.
Она покачнулась, словно почувствовав внезапную слабость. Драгоценный атлас выпал из ее рук.
— О, если бы ты только обнял!..
В этом голосе звучала страстная мольба, и все мое тело пронзила дрожь.
Все. Я жадно и торопливо целовал Гиту, заново узнавая вкус ее губ, аромат ее волос… Мои руки, словно припоминая, скользнули по ее талии, коснулись бедер. Я узнавал эти плавные изгибы, их тепло и упругость… И ее ответные ласки сводили меня с ума — она отвечала с неистовым пылом.
Почему мы жили без всего этого? Почему?
У меня не было ответа, и не было времени искать этот ответ. Пусть случится то, что должно случиться…
Подхватив Гиту на руки, я понес ее под своды леса.
На стене над моим ложем растянута пушистая волчья шкура. Я сам убил этого волка прошлой зимой, а шкуру повесил над постелью. Теперь мне удобно сидеть, чувствуя спиной мягкий мех, и перебирать струны лютни.
Я пел французскую песнь, сочиненную Гийомом Аквитанским:
Желаньем петь я вдохновлен
О том, как горем я сгорблен:
Не к милым дамам в Лимузен —
В изгнанье мне пора уйти!
Унылая песнь, да и на душе у меня не лучше. А ведь до вчерашнего дня я был всем доволен. Пока не появился граф, и я не испытал горечь разочарования. И вот — сижу, извлекая из лютни скорбные стоны, сна нет, хотя уже утро и все отсыпаются после вчерашнего дня празднества.
Я продолжал напевать:
А я в содеянных грехах
Пред вами каюсь. Жалкий прах,
В молитвах и в простых словах
Взываю ко Христу: прости!..
Из-за занавеси алькова, где стояло мое ложе, я видел у противоположной стены Эйвоту. Она кормила девочек — свою дочь и дочь госпожи, оттого и сидела отвернувшись, лишь порой оборачивалась и рассержено хмыкала. Слов этой песни на южно-французском она не разумела, но сама мелодия, медлительная и печальная, говорила о том, что лежало у меня на душе. А Утрэд, спавший на лежанке, нарочито натягивал на голову одеяло, чертыхался и просил меня не надрывать душу и дать добрым людям передохнуть.
Да какое мне в конце концов дело до всех этих простолюдинов, что обращаются со мною чуть ли не как со своим приятелем только потому, что я живу из милости у их госпожи! Я рыцарь, и не им указывать мне!
И все-таки я отложил лютню. Самое время подумать о моем положении и о том, как теперь жить. Но мысли разбегались, как перепуганные мыши, поэтому я откинулся на волчий мех и погрузился в воспоминания.
В благодатных долинах провинции Дофине во Франции, в замке, где прошло мое детство, матушка часто рассказывала мне удивительные истории о том, как прекрасная дама ухаживала за раненым рыцарем и кончалось тем, что она влюблялась в него. Позже, уже на службе при различных дворах, я также слышал подобные истории от трубадуров — там были и прекрасная врачевательница, и вверенный ее заботам мужественный рыцарь. И вот в моей собственной жизни случилось нечто подобное: я стал предметом забот нежной и благородной леди, однако не моя спасительница воспылала безумной страстью, а я сам потерял голову от любви к ней.
О, это была мучительно сладкая, возвышенная и заведомо обреченная любовь — тем более, что предмет моего обожания с самого начала не скрывал, что любит другого. Считая своим долгом сделать мою возлюбленную счастливой, я пошел даже на то, чтобы спасти ее избранника от беды. Истинное и бескорыстное благородство должно было принести мне облегчение — но не принесло.
Тогда я остался в Тауэр Вейк — леди Гита, понимая, что податься мне некуда, сама предложила мне пожить в башне. И я преклонил перед ней колено, прося позволения стать ее рыцарем, защищать ее и заботиться о ней.
Гита выглядела смущенной.
— Мне приходилось кое-что слыхивать об этой модной новинке — рыцарском служении даме. Но у нас, саксов, эти обычаи не в ходу. И тем не менее мне действительно нужен помощник, а моя репутация настолько испорчена, что никакие слухи ей уже не повредят. Однако я хочу, чтобы вы, сэр Ральф, ясно представляли, какого рода помощи я от вас жду. Мне нужен образованный и благородный человек, который представлял бы мои интересы в различных делах. Кроме того, мне понадобятся ваши связи и знакомства с нормандской знатью. И если вас устроит такое служение, я скажу только — сам Господь послал мне вас.
Непривычно и странно, когда слабая и нежная леди обращается с тобой, как вельможа, нанимающий управляющего на службу. И все-таки я согласился. Главное — остаться рядом, а там, глядишь, она и поймет, что более преданного возлюбленного ей не найти во всем подлунном мире.
Сейчас я дивился собственной наивности. Хотя в чем же тут наивность? Я был сильным пригожим парнем, пользовавшимся благосклонностью дам, а Гита одинока и всеми оставлена. Когда такая пара проводит целые дни бок о бок — рано или поздно наступает момент, когда взаимная симпатия и дружеские чувства перерастают в нечто большее.
Однако случилось вовсе не так, как я рассчитывал. Я не просто проводил время рядом с Гитой. Я работал — и работал так, как никогда в прежней жизни.
Сказать по чести — я невероятно ленив. Служба у того или иного сеньора устраивала меня до тех пор, пока не шла вразрез с моей ленью. Если же приходилось утруждаться, я покидал одного господина и принимался искать другого. От природы я неприхотлив, и мог многим поступиться ради того, чтобы иметь возможность побездельничать всласть или развлечься тогда, когда мне этого хотелось.