Глядеть бы на нее не наглядеться – изящную, юную, излучающую радость. Но сопровождавшие княжну мужчины желали не только любоваться ею. Они хотели получить ее всю, с ее яркой красотой, богатым приданым и родством с могущественным Смоленским князем. Поэтому, подчиняясь прихоти своенравной Светорады, и гоняли они с утра коней по болотистым лугам, охотились с ястребом, только бы находиться рядом, добиться ее расположения, чтобы она намекнула отцу, кто ей более приятен. Ибо Эгиль Золото уже дал понять, что затрудняется выбрать более достойного жениха и предоставляет выбор самой Светораде.
К княжне не спеша приблизился пожилой охранник, принял с ее руки ястреба. Он, как и молодой отрок слуга Пушта, не состоял в женихах, привык к княжне с ее малых лет и сейчас видел в ней не объект любования, а обычную своенравную хозяйку, которой нет дела до того, что его старые косточки гудят после этих блуканий по болотам.
– Домой вертаемся, княжна, али как? Даже ястреб ваш утомился, на дичь и не поглядывает.
И действительно, ястреба уже не привлекла пролетевшая мимо очередная стая птиц, он взъерошил перья, нахохлился. Княжна поглядела на птицу с сожалением и передала охраннику.
– Вот что, Щербина, езжайте-ка вы с Пуштой назад, а мне охота еще проехаться. Да не хмурься, отец не станет серчать. Князь сам понимает, каково это проехаться в такой погожий день на добром коне, да еще под охраной столь достойных витязей.
И она, по-особому улыбнувшись каждому: варягу, хазарину и греку, – пустила свою лошадку вскачь.
Старый Щербина только покачал головой, глядя вслед княжне.
– Заморочит она им голову, всем троим. Мы ведь уже такое видывали, не так ли, Пушта?
Но отрок, не очень-то довольный предстоящим возвращением в дымный город, только хмыкнул, перекинув через плечо связку убитых птиц.
– Ну и пусть заморочит. Этим или другим. Никому от того горя не будет, а только удовольствие. Одно ведь слово – Светорада!
Он не расслышал, как Щербина пробурчал негромко:
– Вертихвостка. Ей бы только мужикам голову морочить.
А княжна, погоняя лошадь, неслась, привстав на стременах. Ее светлые, золотящиеся на солнце волосы красиво развевались по ветру, удерживаемые только серебряным обручем, за плечами, как крылья птицы, разлетался малиновый плащ. От скачки он сбился в сторону, открыв белое платье княжны, яркие узорчатые сапожки. Легко перескочив через заводь в низине, девушка направила лошадь туда, где на проложенной через болота насыпи проходила добротная дорога. Тут она, наконец, натянула поводья, сдерживая бег.
Первым княжну догнал хазарин Овадия, загарцевал рядом на кауром, забряцал роскошными удилами из золоченых блях.
– Вам бы, луноликая Светорада, изведать, каково это скакать по бескрайнему степному простору, когда впереди только ширь да небо.
Его смуглое круглое лицо с полоской тонких усиков дышало воодушевлением, черные чуть раскосые глаза сверкали. Но он перестал улыбаться, когда их почти сразу же нагнал этот надушенный византиец, поехал спокойно рядом, оправляя полы сбившейся бархатной хламиды.
– Княжна любит быстрых коней. Но, чтобы узнать, как по-настоящему горячит кровь скачка, ей бы следовало взглянуть на бега, которые устраиваются на ипподроме в богохранимом Константинополе.
«И откуда у него столько прыти, у старого? – сердито думал Овадия, недовольный тем, что грек так скоро присоединился к ним с княжной. – Вон варяг, и тот отстал».
Но тут сама Светорада оглянулась на Гуннара, нагонявшего их на тяжелом длинногривом жеребце.
– Ты здесь? Хорошо. Мне спокойнее, когда ты рядом.
С варягом княжна держалась проще, чем с иноземными гостями. Гуннара Карисона по прозвищу Хмурый она знала с детства, он был сыном погибшего друга ее отца, и Эгиль воспитал Гуннара при себе, сделал одним из воевод, доверив охрану единственной любимой дочери. Вот если бы только… Да, княжне рассказывали, что, когда она родилась, ее отец Эгиль, охмелев на пиру, пообещал отцу Гуннара, Кари Неспокойному, что дети их со временем поженятся. Но Кари Неспокойный давно сгинул, сын вырос во всем зависимым от Смоленского князя, и уже мало кто осмеливался вспомнить о той давней договоренности. Ведь во время уговора Эгиль и отец Гуннара были во всем равны, а ныне Эгиль стал могущественным князем. Не вспоминать же теперь о некогда данном во хмелю обещании? Но если бы о нем забыл и сам Гуннар… Ему было одиннадцать, когда их родители ударили по рукам. Может, он и забыл бы о том событии, не будь Светорада такой красавицей.
Сама княжна, держась с Гуннаром приветливо, ни разу не дала понять, что хочет видеть в нем суженого. Гуннар считался видным мужчиной – богатырского сложения, огромного роста, статью настоящий викинг, да и в крупных чертах его лица не было ничего отталкивающего. Но вот только этот отпечаток вечного недовольства на лице, отчего дружинники и варяги из отрядов под Гнездово и дали ему прозвище Хмурый… Глубоко посаженные голубые глаза Гуннара и впрямь слишком редко зажигались теплым светом, а жесткий рот обычно был плотно сжат. И только Светораде, порой ребячливо задевающей сурового варяга, удавалось добиться от него скупой улыбки.
Вот так произошло и сейчас, когда Светорада, словно забыв о высокородных женихах, окликнула его, Гуннара. И что-то промелькнуло в его светло-голубых холодных глазах – легкое, радостное. Однако приветливое обращение княжны с варягом не пришлось по душе женихам. Как по команде, они недовольно оглянулись на варяга, но смолчали. А Светорада, будто желая загладить свое невнимание, тут же что-то защебетала, вовлекая в разговор и горячего хазарина, и степенного грека.
Хазарский царевич Овадия держался с княжной уверенно и непринужденно. Он был молод, очень богат и уже не первый раз приезжал в Смоленск, как по делам своего могущественного отца, так и по делам торговым. Этой весной у него была одна цель – сватовство. И чем он плох для княжны? Хорошего рода, четырнадцать кочующих хазарских родов находятся под его рукой. Да и не дурен собой. Любит нарядную яркую одежду, щедр, весел, его шутки часто смешат княжну. Правда, Светорада как-то заметила, что страсть Овадии к еде вскоре сделает его похожим на толстого евнуха, но ханский сын не счел это выражением неудовольствия. Он немного полноват, да, однако резв и силен, и начавший выпирать над вышитым поясом живот отнюдь не мешал ему лихо схлестываться в стычках и ловко разить врага саблей. И уж, конечно, он предпочтительнее для Светорады, чем этот уже не первой молодости грек Ипатий.
Византийцу Ипатию уже минуло сорок зим, но, в отличие от полного хазарина, он был худощав и подвижен, с тонкими чертами лица. В его мелко вьющихся черных волосах только начала пробиваться первая седина, карие глаза светились умом, густые брови слегка срастались на переносице. К тому же Ипатий умел держаться с таким достоинством, что смоленские молодицы и девки просто ахали восхищенно и стремились обратить на себя внимание именитого византийца – такого важного, вежливого, всегда нарядного и ухоженного. Правда, он почти не замечал заигрывания смоленских красавиц, зато от Светорады не мог отвести глаз. С княжной Ипатий всегда был предупредителен и любезен. Он умел красиво польстить, увлечь интересной речью, живыми рассказами, не скупился на подношения. Был он вельможей из известной в Царьграде семьи, имел придворное звание спфария, занимался связями с Русью и уже не однажды путешествовал по Днепру, как по делам службы, так и умножая свое состояние благодаря умелому торгу. Правда, в последнее время спфарий Ипатий уж больно зачастил в Смоленск, а этой весной неожиданно попросил Эгиля Золото отдать ему в жены Светораду. Князь не спешил с ответом, но Ипатий надеялся и ждал. Известно, как благожелательно относятся женщины русов к браку с культурными и богатыми византийцами, как хотят устроить свою жизнь с ними в Византии, осчастливить близких родством с гостями из могущественной державы. К тому же Ипатий сознавал, что даже обещанный ему пост катепана, правителя Херсонеса, не принесет ему радости, если рядом с ним не будет этого беспокойного и прекрасного существа – русской княжны.