Тут для подтверждения слов брата воеводы вызвали видоком тиуна из Березового, и тот поклялся богами, что все так и было. Даже всплакнул.
– И как же она билась, как рвалась, соловушка наша светленькая! – размазывал по лицу слезы толстый управляющий. – А этот злодей все пришпоривал и пришпоривал своего мерина, и тот волок Олесю по буграм и кочкам, пока она биться не перестала. Тогда он, разбойник, спешился и, убедившись, что женка его мертва, перерезал петлю и уехал, оставив неподвижную Олесю на дороге. А на ней бедной и места живого не осталось, шейка тоненькая сломана… прости боги. Вот тогда-то мы и взялись отвезти тело хозяйки в Смоленск ее отцу Михолапу. И все, что я поведал, одна правда, и на том я даже железо каленое в руку могу взять! – закончил тиун и даже выпрямился, выставив вперед тугое брюхо.
– А сможешь ли ты, – неожиданно подал голос сам Некрас, – взять в руки булат каленый, если придется подтвердить, что моя блудливая женка не принимала в Березовом, кого не должна?
Наступила такая тишина, что стало слышно, как трещит смола на факелах. И тиун смутился, набычился. Но родня погубленной женщины уже подняла шум. Кричали, что и Некрас, и все его родичи только и делали, что пытались подловить Олесю на неверности мужу, что и жила-то она у него почти пленницей, опасаясь выйти из дома, чтобы на нее не возвели поклеп.
Теперь уже они выставляли видоков и послухов: и ушедших за Олесей в дом мужа прислужниц, рассказавших, как родня Некраса на время его отъездов запирала Олесю под замок, и ее верного охранника, поведавшего, как однажды он сопровождал купчиху, вызванную на посиделки самой княжной, а ее потом свекровь и девери на хлеб и воду посадили за отлучку. Рассказали и о том, что не раз поколачивали Олесю в доме Некраса, – и он сам, и родичи его. Вот и выходило, что ни наряды, которыми одарял Олесю Некрас, ни сытая жизнь, ни честь быть одной из первых смоленских жен, не оправдывали тех страданий, что выпали на долю Олеси в браке с Некрасом. Так что же тут удивительного, если она обратилась к родне с мольбой освободить ее от постылого замужества?
Несмотря на поздний час, люди во дворе детинца никак нe могли угомониться. Призванные по зову Асмунда бояре тоже вступали в спор. Кто-то из них поддержал Некраса, напомнив, что Олеся всегда была падкой до мужчин и не прочь была покрутить подолом перед ними. Даже на Ярилин праздник выплясывала в хороводе, будто незамужняя какая, да и со Стемкой Стрелком не раз уединялась.
– А где сам Стемид? – выступил вперед Некрас, отбросив уже ненужную тряпицу. – Где этот любостай, принесший столько горя моей семье?
– Горя? – тут же откликнулся Михолап. – Да Олеся сама рада была за Стему пойти, готова была променять богатого и знатного мужа на простого стрелка, только бы не с тобой…
Видать, совсем помутился разум старого воеводы от горя, раз сказал такое. Ибо вмиг вся Некрасова родня взорвалась криком, стала требовать на суд и расправу сына Кудияра, ибо из-за него и разъярился на жену Некрас. И по Правде купец имел право убить как изменницу-жену, так и ее совратителя. Родичи же Михолапа подняли шум, уверяя, что если Олеся и приглядела кого, то это еще не значит, что она с ним сходилась, до того как волхвы разбили ее брачные браслеты перед огнем Рода.
– Уходил бы ты, Стема! – опять негромко сказал Митяй Стеме, толкнув локтем.
Но тот не уходил. Глядя, как решительно ведут себя родичи купца, он опасался, что они смогут выкрутиться, Олеся останется не отомщенной, и, кроме выкупа за нее, заплатить который такому богатому купцу, как Некрас, не будет накладно, ничего с них не востребуют. И сколько бы Михолап и его люди ни требовали смертной казни для убийцы Олеси, Некрас стоял на своем: его право наказать изменницу, об этом и в Правде смоленской сказано.
– Я еще и Стемида к ответу призову! – шумел купец. – Куда это он запропастился? Прячете его тут али как?
– Но ведь еще не доказано, что Стемид соблазнил Олесю твою, – заметил Асмунд. – Есть ли у тебя послухи, а еще лучше видоки, которые подтвердят, что Олеся изменила тебе со Стемидом?
Он произнес это негромко, но люди услышали и теперь с интересом ждали, чем дело обернется. И хотя родня Некраса шумела, утверждая что купчиха Олеся вела себя подозрительно: взяла привычку в отцовском тереме ночевать, когда самого родителя в Смоленске не было, и кто-то видел ее разговаривающей с тем же Стемкой в торговых рядах, – ни Асмунд, ни его бояре, к которым княжич обращался, чтобы рассудили, не считали все это достаточным доказательством.
– Да вы любую чернавку Олеси подвергните пристрастному допросу огнем – враз все выложит, – кричали они. – Или этого пастушонка, которого купчиха невесть почему вдруг привечать стала! Или даже того тиуна пузатого, что из Березового прибыл. Надо призвать его к ответу да вложить ему в ладонь заготовку каленую – сам ведь похвалялся, что правду говорит, вот пусть и расскажет, как женка Некрасова в Березовом верность мужу блюла.
Несчастный тиун даже головой закрутил, стал пятиться. А люди напирали, требовали. Даже бояре нарочитые, и те стали согласно кивать. Дело то было нешуточное: окажется изменницей Олеся – и избежит кары купец. А если выяснится, что она чиста и Некрас в своей жестокости и подозрительности преступил черту, придется ему головой за содеянное ответить. И в таком спорном деле без допроса видоков уж никак не обойтись.
Но неожиданно Гордоксева подала голос, сказав, что под пыткой кто хочешь клевету и напраслину говорить станет. Атак как ее голос много значил в Смоленске, толпа притихла, не зная, как поступить. Только Некрас не сдавался. Вышел вперед, подбоченился.
– Погляжу я, сударыня наша Гордоксева, ты не так и мудра, как народ бает. И волхвов вещих по недоразумению обидела, и за своих заступаешься, не радея о невинных. А свои у тебя все те же воевода Михолап да Стемка Кудияров сын. Это так же ясно, как и то, что твоя ссора с волхвами лишила нас дождей, когда урожаю надобно созревать.
– Да как ты смеешь! – впервые не сдержался Асмунд, даже ударил кулаком по колену. – У самого Чернобог в душе, а любого оклеветать и осрамить готов, убийца кровавый!
– Меня сейчас обвинять легко, – сдержанно ответил Некрас. – Однако правда все равно на моей стороне. И если вы даже принятые в таком деле судебные пытки готовы отменить, лишь бы покрыть своих, то я укажу вам видока, слову которого всякий в Смоленске поверит как себе самому. Выйди же вперед, краса Смоленска, княжна Светорада! Покажись нам, как ясное солнышко, и поведай то, о чем мне сегодня рассказала.
Подобного никто не ждал, и гудевший только что, как растревоженный улей, двор детинца, вмиг затих. Головы всех повернулись к крыльцу, все взоры обратились туда, где все это время, прячась в тени, стояла Светорада.
Гордоксева и Асмунд тоже невольно оглянулись на нее. В наступившей тишине княжич негромко произнес:
– Что же это, Рада? Выйди, покажись людям. И вздохнул при этом.
Светорада повиновалась, вышла на свет факелов, заплаканная, прижимая руки к груди. Люди смотрели на нее, а привыкшей красоваться перед толпой княжне больше всего сейчас хотелось скрыться куда-нибудь, убежать, забиться в угол. И она только всхлипывала, когда ее брат сказал: готова ли она стать видоком купца Некраса и сказать правду людям?