Нелепо, но это осталось единственным, что меня волновало всерьез.
* * *
В хребте — никого. Только Каннингем, согбенный над оцифрованными срезами, делающий вид, будто убивает время, маячил в медотсеке. Я парил над ним, цепляясь отремонтированной рукой за верхнюю ступень ближайшей лестницы; вертушка крутилась, и я вместе с ней описывал неторопливые тугие круги. Даже свысока в его осанке виднелось напряжение: система, застрявшая в режиме ожидания, гниющая изнутри на протяжении долгих часов по мере того, как со всем временем мира в руках к ней приближается судьба.
Он поднял голову.
— А. Живой.
Я подавил желание отступить. Господи, это же просто беседа. Два человека разговаривают. Люди этим постоянно занимаются, без твоих инструментов. Ты справишься. Справишься.
Главное — попытайся.
Так что я заставил себя шаг за шагом спускаться по лестнице, постепенно набираясь веса и тревоги. Сквозь мглу в глазах я пытался прочесть графы Каннингема. Возможно, я видел лишь микронной толщины фасад. Возможно, он был бы благодарен любому, кто его отвлечет, даже если сам в этом не признается.
А может, мне просто мерещилось.
— Как поживаешь? — спросил он, когда я спустился на палубу.
Я пожал плечами.
— Рука, смотрю, зажила.
— Не твоими стараниями.
Я пытался удержаться. Правда. Каннингем закурил.
— Вообще-то, именно я тебя заштопал.
— А еще ты сидел и смотрел, как он меня разбирает на части.
— Меня там не было, — и чуть погодя: — Но ты, может, и прав. Я, скорей всего, отсиделся бы в любом случае. Аманда и Банда пытались, как я слышал, вмешаться, защитить тебя. Лучше от этого никому не стало.
— Так что ты и не стал бы пытаться.
— Поменяйся мы местами, ты — стал бы? Выступил бы против вампира безоружным?
Я промолчал. Долгие секунды Каннингем разглядывал меня, раскуривая сигарету.
— Он тебя здорово достал, да? — произнес он, в конце концов.
— Ты ошибаешься, — ответил я. — Да?
— Я не верчу людьми.
— Ммм… — он, похоже, задумался. — Тогда какое слово ты бы подобрал?
— Я наблюдаю.
— Верно. Кое-кто мог бы сказать даже — надзираешь.
— Я… я читаю язык тела.
Я искренне надеялся, что биолог имел в виду именно это.
— Отличие лишь количественное, знаешь ли. Даже в толпе можно ожидать некоторого уединения. Люди не готовы к тому, что их мысли читаются в каждом косом взгляде, — он ткнул воздух сигаретой. — А ты! Ты — оборотень. Ты каждому из нас показываешь иную маску, и я ручаться готов, что все они фальшивые. Твое настоящее «я» если и существует, то невидимо…
Под ложечкой у меня затягивался узел.
— А кто — нет? Кто не пытается… вписаться, кто не пробует поладить с другими? Ничего дурного в этом нет. Господи Боже, я — синтет! Я никогда не воздействую на переменные.
— Видишь ли, в том и проблема. Ты воздействуешь не на переменные.
Между нами клубился дым.
— Но ты, должно быть, этого-то и не в силах понять, — он поднялся на ноги и взмахнул рукой. Окна КонСенсуса рядом с ним схлопнулись. — Не твоя вина на самом-то деле. Нельзя винить человека за огрехи прошивки.
— Отцепись ты от меня, сучонок! — рявкнул я. Мертвенное лицо биолога ничего не выражало.
И эти слова сорвались прежде, чем я успел их удержать — а за ними посыпалась лавина:
— Вы так на нее полагаетесь, блин! Вы с вашей эмпатией! Может, я и обманщик, но большинство людей поклясться готово, что я заглянул им в самую душу. Мне не нужна эта хрень, не обязательно чувствовать чужие побуждения, чтобы понимать их, даже лучше, если не чувствуешь, остаешься…
— Бесстрастным? — Каннингем слабо усмехнулся.
— Может, ваша эмпатия — всего лишь утешительная ложь: такое тебе в голову не приходило? Вам кажется, вы знаете, что чувствует другой, но если вы всего лишь переживаете только сами себя? Может, вы еще хуже меня. А может, мы все попросту гадаем. И вся разница только в том, что я не обманываю себя на этот счет!
— Они такие, как тебе представлялось? — спросил он.
— Что? О чем ты?
— Болтуны. Суставчатые щупальца отходят от центрального узла. По-моему, очень похоже.
Он просматривал архивы Шпинделя.
— Я… Не очень, — пробормотал я. — Щупальца в жизни более… гибкие. Больше сегментов. И туловища я толком не мог разглядеть. При чем здесь…
— Но похожи, верно? Тот же размер, то же строение тела.
— И что?
— Почему ты не доложил?
— Я доложил. Исаак заявил, что это эффекты ТКМС. С «Роршаха».
— Ты видел их и до «Роршаха». По крайней мере, — добавил он, — когда ты шпионил за Исааком и Мишель, то чего-то очень сильно испугался и засветился.
Ярость моя расточилась, как воздух сквозь пробоину.
— Они… они знали?
— Думаю, только Исаак. И дальше его логов это не пошло. Подозреваю, он не хотел нарушать твои протоколы невмешательства — хотя, пари держу, то был последний раз, когда тебе удалось застукать их наедине, так?
Я промолчал.
— Ты думал, что официальный наблюдатель каким-то образом освобожден от надзора? — спросил Каннингем чуть погодя.
— Нет, — вполголоса отозвался я. — Вряд ли.
Он кивнул.
— С тех пор ты их не видел? Я не говорю о типовых магнитных галлюцинациях. Я про болтунов. У тебя были видения с того момента, как ты увидал одного из них во плоти, с тех пор как узнал, на что они похожи?
Я задумался.
— Нет.
Он покачал головой: еще одна гипотеза подтвердилась.
— Знаешь, Китон, ну ты и особь. И этот парень себя не обманывает. Даже сейчас ты не знаешь всего, что тебе известно.
— О чем ты?
— Ты их просчитал. Из архитектуры «Роршаха», наверное, — форма подчинена функции, так? Ты каким-то образом обрел довольно точное представление о внешнем виде болтунов, еще до того, как кто-либо из нас с ними столкнулся. Или, по крайней мере… — он затянулся; сигарета вспыхнула, как светодиод. — Часть тебя. Набор разделов бессознательного, денно и нощно пашущих на хозяина. Но показать тебе результат они не могут, верно? У тебя нет сознательного доступа на эти уровни. Так что одна извилина мозга пытается, как может, передать информацию другой. Передает записки под столом.
— Ложная слепота, — пробормотал я.
Тебя просто тянет протянуть руку…
— Скорее шизофрения, только ты не голоса слышишь, а видишь картинки. Ты видел картинки. И все равно не понял.