Он опустил глаза к стандартным бланкам, перечитал. Пробежал по столу быстрыми пальцами…
Он скучал по инструменту, к которому жизнь проклятая не подпускала ни на минуту, и часто проигрывал какой-нибудь пассаж на любой, что под руку попадалась, поверхности. Этюд Дебюсси он играл на панихиде по любимому профессору, в большом зале консерватории, где обычно выставляли гроб для прощания…
Почему, почему именно в периоды зимнего тумана особенно часто вспоминался Станислав Борисыч?
Он почесал ручкой за ухом…
Согласно результатам экспертизы, господа мои хорошие, девушка (он мысленно называл ее «старой девушкой») вовсе не была накануне «жива-здорова-жива-здорова»… а умирала четверо суток — страшно и мучительно. Это ж любо-дорого, что понаписали тут наши друзья из «Абу-Кабира»: и паралич дыхательной системы, и сожженный пищевод — увлекательная повесть, черт бы вас всех драл. Главное, смерть от инфаркта — видимо, не вынесла страданий.
Он вспомнил конвульсивный желвак под глазом у Салаха, окаменелые скулы отца, заплаканное, но омытое ожиданием лицо младшей, смазливой сестренки.
Старшая-то была нехороша — черты угловатые, нос длинен. Впрочем, при жизни, наверное, все это как-то смягчалось женским обаянием.
Н-да… экспертиза ядов здесь вообще вопрос вопросов. Специалистов раз, два и… действительно, раз и два: один русский, другой аргентинец — два веселых гуся. Работа адова, каждый следователь умоляет ускорить результаты. Да и результаты, мягко говоря, неоднозначны.
В нашем случае: за четверо суток яд в организме успел рассосаться. Поди докажи — чем ее отравили… Теперь надо исхитриться, извернуться в тесном бюджете, выкроить средства и послать ткани на экспертизу в Лондон, в FFS — удовольствие не из дешевых, что уж говорить — все-таки частная коммерческая фирма, эта замечательная лаборатория…
К полудню серая мгла не то чтоб поредела, но как-то двинулась, зашевелилась… потекла киселем.
Из окна щитового домика, где размещалось полицейское управление, открылся склон ближней горы с ржавыми рядами низких, голых по зиме виноградников.
Немного просветлел и повеселел воздух, и в серебристой зыби возникли очертания домов, минарета, башни отеля; мощными гренадерами встали и задышали по краям дороги голубые атлантические ели, которые в детстве он знал «кремлевскими», а встретив в горах Галилеи, ахнул и остался здесь жить. Хотя уже не раз на работе ему предлагали перейти в Центральный округ.
Но он любил старый Цфат, крутую гору, где каменные ступени либо уходят в небо, либо обрываются в никуда; где скворечники пяти-, семи– и девятиэтажных домов словно прибиты к скале чьей-то могучей рукой и — глянешь с дороги снизу — как бы висят в воздухе. Где огромные, кокардами, фонари в сумерках наливаются желтым медом, а решетки балконов, ставни, притолоки и даже каменные заборы горожане красят в голубой и синий, что, как известно, отпугивает от жилья демонов, диббуков и привидений.
Здесь на каждом шагу встречались цветные шероховатые стекла. Их вставляли в окна, двери, решетчатые ограды; взгляд там и тут умилялся всем оттенкам синего, красного, фиолетового, зеленого и желтого. А если поутру проснуться в таком вот старом доме, когда в высоком арочном окне вспыхнет перезвон красного с солнечно-желтым — в тебе всеми духовыми и медными так и грянет неуемное счастье: ты проснулся в раю, прозрачном, многоцветном, горнем раю!..
Но до лета еще далеко.
По дороге домой он сделал крюк, чтобы проехать любимой голубой аллеей атлантических елей. Это всегда поднимало ему настроение…
Зима в горах… – была книжка с таким названием, прочитанная в юности. Автор — Уэйн, кажется. Там тоже герой все кого-то ищет, и бродит, бродит в тумане…
Дома уже была Юлька, дочь. Валялась на диване и читала книгу. А ведь восьмой класс, между прочим, довольно сложная программа…
— Ой, папа! – обрадовалась. Отец нечасто заруливал среди дня.
— Я на полчасика, – сказал он. – Доча, сооруди быстренько что-нибудь пожрать!
— Можно борщ погреть… – задумчиво сказала она, переворачивая книгу брюхом на диван.
— Не корежь книгу, сколько раз и так далее?!
— Пап… поставь сам кастрюлю на огонь, ладно? Мне тут дочитать полстраницы…
Не снимая ботинок, Аркадий зашел в кухню, вытянул, чертыхаясь, из холодильника мерзлую кастрюлю, локтем подхватывая баночки, которые при этом посыпались с полки… Поставил кастрюлю на газ, подумал — а стоит ли на полчаса снимать ботинки? И не снял.
Ели они молча — отец думал о своем, девица дочитывала главу.
Когда она вскочила к телефону, Аркадий повернул к себе обложку: тьфу! – все те же «Ведьмы и колдуны».
Вот тут бы и провести назидательную беседу, но Юлька все трещала с подругой, а уже пора убегать. Так и ушел под хохотливые дочкины рулады. Интересно, как это грассирующее «рейш» в ее иврите мгновенно уступает в русском твердому «эр». И происходят ли какие-то изменения в строении гортани у двуязычных детей?.. Вот бы чем заняться, а не искать следов яда во внутренностях убитой — да, убитой, и он это докажет! – женщины.
Он вышел из подъезда, сел в машину и поехал на работу. Сегодня надо еще переделать кучу дел. Съездить в суд, обсудить с ребятами бюджетные проблемы, провести следственный эксперимент с этим молодым джазистом, «случайно» убившим соседа. Написать запрос в криминалистическую лабораторию в Лондон… И не забыть бы: один из двух его следователей, Йони, хотел, чтобы Аркадий сам допросил того психа или косящего под психа владельца фалафельной, который заманивал школьниц в заднюю комнату и демонстрировал разные картинки, за которые ему бы оторвать именно то, что он демонстрировал… Главное, на допросах псих таращил дикие глаза-сливины и, устремясь грудью через стол, таинственным шепотом кричал , что получал эти картинки приказом, факсом — в спичечный коробок!
Вдруг он решил проехать через деревню. Глянуть только, что да как, – сказал себе.
Часто и сам не мог он объяснить, заче?? совершает те или иные необязательные поступки, которые, к тому же, отнимают время, и без того скукоженное до пяти сигареток в день. Совершал их… не «по наитию» — терпеть не мог это дамское словцо, – а вследствие некоторого музыкального образования. Перед глазами вдруг возникала клавиатура «Бехштейна» в его родной аудитории номер 24, когда, бывало, перед уроком композиции почти вслепую нащупываешь созвучия: там тронул, здесь трепыхнулась триоль в верхнем регистре… тут левая поддержала аккордом… и вдруг рождается нечто вроде мелодии, или — как говорил покойный Станислав Борисыч — свежая музыкальная мысль…
Так вот она, свежая музыкальная мысль: пройтись по деревне, заглянуть в стекляшку-забегаловку неподалеку от дома Валида… Поглазеть вокруг… Заодно и поесть, в самом деле! – этим Надеждиным овощным борщом никогда он не наедался.