Потерявший вкус к жизни, к любви… герой едет в глубинку Сибири и… выбирает самую неказистую и несчастную старую деву по имени Иликанида Арефьевна. Женится на ней и всю жизнь нежен и предупредителен с этой каракатицей. К старости она несколько облагородилась рядом с ним. Но это неважно.
У них родилось четверо детей… Троим придумайте какую-нибудь судьбу, дело ваше. А старший… Старший сын, художник левого толка, очень талантливый человек, исчез в тридцать восьмом году… Сгинул за кожаными спинами… За ним пришли ночью… Больше я его не видела… Это был Сашин отец, отец моей дочери… Странно, что — его, а не меня. У меня-то и в те времена язык болтался без привязи. А он всегда был так осторожен, слова лишнего не скажет… Да… Очевидно, как более талантливый человек, он был опаснее меня. Талантливые всегда чрезвычайно опасны в обществе кожаных спин… Потом долго тягали домработницу Олюню, выясняли — не упоминают ли хозяева иностранных имен в разговорах. Олюня честно призналась — упоминают: «Мане… Деха… да ще трэтий с ими — Ван Хох!..»
Душно… Откройте форточку, Нина, вот тем шестом, в углу… Спасибо…
Анна Борисовна бормотала, прикрыв глаза, в полусне:
— Итак, буддист, студент, влюбленный, да… Он долго прожил, всю жизнь поддерживал связь с тем монастырем и исповедовал буддийскую веру… Кажется, в сон… клонит… По поводу веры — тут забавная штука… Наш здешний форматор Ленька… болван отпетый, но хороший человек… Формует — никогда не знает, кого формует, ему неинтересно. Прекрасный форматор… Им дано умножить произведение, понимаете? Сопричастность… Набрасывают на скульптуру… сбивают молотком, стамесками… кусковая форма… разделяют на части…
Она умолкла и спустя минуту стала дышать ровнее. Нина обернулась — в дверях стоял Петя, одетый, в шапке, и, должно быть, давно уже стоял.
— Петя, что это было? — шепотом спросила она.
— Понятия не имею, — ответил он тихо. — Впервые эту историю слышу.
— Может быть, она бредит?
— Анна Борисовна никогда не бредит, — строго сказал Петя.
* * *
Вначале, возвращаясь домой, она дважды шлепала ладонью по кнопке звонка коротко и требовательно: открывай! Позже уговорились отворять дверь своим ключом — не отвлекать друг друга от работы. Нина бесшумно вставила ключ в замочную лунку, повернула и вошла в коридор.
Матвей сидел в кресле, зябко кутаясь в Нинину шаль, и задумчиво рассматривал раскрытые на столе альбомы.
Нина молча сняла перчатки, устало принялась разматывать шарф, легкими хомутами ложившийся на плечи.
— Ну, милый, устала? — спросил Матвей, не отрывая взгляда от репродукций.
— Матвей, — строго и тихо сказала Нина. — Знаешь, он святой.
— Кто? — рассеянно спросил тот.
— Петр…
— Апостол? — так же рассеянно пробормотал Матвей.
— Какой апостол? — раздраженно воскликнула она, держа правый снятый сапог. — Я говорю о Пете!
— А… Милый, подойди-ка сюда…
И когда Нина встала рядом, он, не поднимаясь, обнял ее за талию и спросил, кивая на репродукции:
— Какая тебе больше нравится?
— Никакая, — тихо, враждебно проговорила Нина. — Я устала и есть хочу.
Она поплелась на кухню, и минут пять там звякали тарелки, хлопала дверца холодильника, дышал закипающий чайник.
Матвей посидел еще, переводя неторопливый взгляд с автопортрета Курбэ на предполагаемый автопортрет Эль Греко, потом поднялся и пошел на кухню. Нина сидела спиною к нему и на шаги не обернулась. Матвей сел напротив и увидел, что она пристально, изучающе смотрит на курящийся парок горячего чая над чашкой.
— Ты что-то расстроена, милый?
— Сегодня видела, как он ее моет.
— А… Я же говорил тебе, Петя выполняет при ней тяжелую и малоприятную…
— Тебе не понять, — сухо оборвала его Нина. — А я это хорошо знаю, у нас мама лежала перед смертью полтора года… Я… я не представляла, что он делает все сам.
Матвей молча погладил ее по жесткому, словно закоченевшему плечу. Включил переносной телевизор на холодильнике. На экране под ритмичное стрекотание банджо синхронно выделывали ногами два совершенно одинаковых человечка в канотье. Слаженность их движений казалась отточенной до заводной механистичности.
— Выключи, — попросила она, — в этом образчике одинаковости есть что-то страшное. Какое-то веселое надругательство над идеей неповторимости человека…
Соорудив из сдвинутых ладоней крышу над чашкой, она устало следила, как меж пальцев прорастают зыбкие ростки пара.
— Слушай… Мне кажется, ты напрасно унес из мастерской портрет старухи. Она лежала, рассматривала его и время от времени добавляла еще что-нибудь на тему твоей гениальности. Это ее развлекало.
— Ты же знаешь — я не могу работать там. Меня раздражает проходной двор за спиной…
— Это ее развлекало… — повторила Нина, будто не слыша. — К тому же она, кажется, отлично понимает, что скоро умрет, и уже раз пять спрашивала меня с беспокойством, успеешь ли ты закончить портрет.
— Успею… Мне больше не нужна модель.
— Не нужна, — спокойно повторила Нина, изучая парок, упрямо пробивающийся меж пальцами.
Он поцеловал ее в затылок, в густые пряди черных волос, и проговорил ласково:
— Устала… Милый мой, бедный, колючий… Загоняли человека. Ложись спать. Мне нужно, чтобы завтра ты хорошо выглядела. Холст уже высох, завтра начинаем!
— Нет, — вдруг твердо сказала Нина. — Извини, завтра не получится.
— Как?.. — Лицо у него стало обескураженным, как у ребенка, не понимающего, отчего нельзя унести понравившуюся в магазине игрушку. — Как… Нина… у меня холст высох… Все готово…
— Извини, — повторила она твердо и сухо. — Но ты, кажется, забыл, что я кроме позирования занимаюсь в жизни еще кое-каким пустяками. Завтра мне некогда.
Она поднялась и ушла стелить себе, и, пока стелила, прислушивалась к тишине на кухне, представляя, как сидит там Матвей, сгорбившись, водит перепачканным краской пальцем по клеенке и бормочет виновато одними губами.
Не выдержала и пошла на кухню — сдаваться. Матвей полулежал на стуле в предельно неудобной позе и, подняв высоко босую ногу, рассматривал собственную пятку, глубокомысленно вращая ею так и сяк. Несколько секунд Нина наблюдала за ним со странным выражением на лице.
— Чем ты занят? — наконец спросила она с тихой оторопью.
Не поворачивая головы, он спокойно ответил:
— Изучаю, как раскладывается светотень на ноге, если свет падает сверху слева…
* * *
На рассвете какой-то скворец за окном затеял длинный разговор, упорно и убедительно повторяя одно и то же коленце, похожее на слово «юриспруденция». Это напоминало сцену из допотопной пьесы прошлых веков: бедный племянник открывает душу богатой тетушке — так, мол, и так, мечтаю посвятить жизнь свою и помыслы свои театру. А тетка насупилась и долдонит: нет, милый, юриспруденция, только юриспруденция! А то помру и гроша ломаного не откажу!