– Ух, какой ты у нас сообразительный… – оскалился Погорелов. – А теперь лови мою мысль на лету… Мадьяр их убил – это факт. Убил их мадьяр косами – это тоже факт. Следовательно, эти факты и должны быть отражены в бумагах. Только эти факты. А вот о том, что он кидал косы взглядом, писать, разумеется, не стоит. Запоминай накрепко. Ты вышел поутру из амбара по нужде. И увидел, как эта падаль мадьярская, склонясь над бездыханными телами, втыкает в них новые и новые косы… Усек? Хорошо усек?
– Как-то это…
– Вернемся на исходные позиции, – с величайшим терпением сказал капитан Погорелов. – Убийство есть убийство, так? И какая, по большому счету, разница, рукой человек вгоняет нож в ближнего своего, или колдовским взглядом? Один хрен – убивец он после этого… А?
– Ну, вообще-то…
– Убийца он, или кто?
– Убийца, конечно…
– В полном смысле?
– В полном смысле…
– Так что ж ты целку строишь, друже? – ласково спросил Погорелов. – Сейчас запишем все, как я тебе обрисовал… Мы что, шьем дело невиновному? Да ни хрена. Убивец он, твой мадьяр, доподлинный и натуральный. А детали… Мы ж никому не врем, мы просто не доводим всей правды. Ни к чему такая правда. Того, что есть, с лихвой хватит… А? Прав хитрожопый Погорелов?
– Прав, – вынужден был признать лейтенант.
– Вот то-то. Погорелов – это Погорелов, и пишется – Погорелов. А вы про меня сочиняете обидные загадочки – мол, чем особист от медведя отличается… Садись. Излагай показания.
Уже минут через десять показания единственного свидетеля были запротоколированы по всей форме. С довольным видом обозрев свое художество, Погорелов тщательно сложил лист вдвое, уместил его в соответствующее отделение планшетки, и они вышли на солнышко.
– Кантуй родимого, – распорядился Погорелов.
Его кучер с автоматчиком, легко подхватив связанного по рукам и ногам мадьяра, вмиг закинули его в бричку, и туда же поместился Погорелов – с видом уставшего, но довольного победителя.
– Ты командуй тут… – сказал он лейтенанту. – Вызовем, если что.
– Погорелов! – вскрикнул вдруг лейтенант.
Он и сам не мог определить точно, что именно хочет сказать. У него просто-напросто сидело где-то в глубинах организма тягостное, мрачное беспокойство. Как заноза.
– Ну? – нетерпеливо обернулся Погорелов, уже было собравшийся скомандовать кучеру трогать.
– Погорелов, – сказал лейтенант, переминаясь с ноги на ногу. – Ты поосторожнее с ним, кто его знает…
Погорелов кинул взгляд на лежавшего у него в ногах связанного мадьяра, ухмыльнулся и сказал чуть ли не покровительственно:
– Не ссы, разведка, и не таких упаковывали… Бывай!
Он толкнул кучера кулаком в поясницу, тот тряхнул вожжами, причмокнул, и сытые, красивые венгерские кони вмиг вынесли бричку со двора.
Строго говоря, у этой истории нет конца. Какого-либо завершения. Потому что никто и никогда больше не видел ни мадьяра Миклоша, ни капитана Погорелова, ни сержанта-кучера, ни автоматчика из СМЕРШа. Первый так и числится в бегах, а остальные трое – пропавшими без вести. Все они исчезли вместе с бричкой – средь бела дня, на знакомой и безопасной дороге, на необозримых венгерских равнинах. В штабе дивизии они так и не появились, исчезли вместе с фасонной бричкой и красивыми конями из поместья какого-то то ли барона, то ли графа.
Их искали долго и старательно. Не нашли. В одном лейтенант убежден на сто процентов: в тех местах, вообще в Венгрии не было никаких таких вервольфов, никаких партизанствующих недобитков. К тому времени всех недобитков загнали за колючку.
А те четверо исчезли, как сквозь землю провалились.
Такая история.
( – Волосы у нее были черные, – говорит лейтенант, глядя сквозь меня. – Как антрацит. Глазищи огромные. И вот как-то так она шла, как-то так улыбалась… Оторопь брала. И сердце ухало куда-то, обрывалось… Зубы влажные, белоснежные, ровные… Ну, это все слова, а она была… такая…)
Он замолкает и смотрит назад. Я могу его понять. Я и сам порой вспоминаю другие черные волосы и черные глаза, но совершенно точно знаю, что у меня при этом никогда не будет такого лица…
Что же это за женщина была, черт возьми?
Она была. Такая…
Необыкновенное? На войне иногда случается такое, что страшнее любого необыкновенного. Вот однажды я, к примеру, собственными глазами видел, как мертвый солдат бежал в атаку. Верхнюю часть головы ему сбрило осколком – а он еще метров двадцать бежал как ни в чем не бывало, потом, правда, ноги стали подкашиваться, посунулся в землю, затих…
Но тут нет ничего необыкновенного. Сплошная физиология. Мозг снесло, а тело еще дергается… Между прочим, такое случалось не так уж редко, подобное…
Но мы ведь не о том? Я единожды в жизни сталкивался с самой что ни на есть необыкновенной вещью. И она была ничуть не страшная, скорее, смешная…
Это было уже в Германии. Я тогда служил в артполку, в звании старшего лейтенанта. Оправлялся после ранения, и меня пока что держали в АХЧ тыла. Административно-хозяйственная часть. Так-то я строевик, не подумайте, с сорок первого воевал. Нога у меня плохо заживала, не в санбате же кантоваться?
Одним словом, меня однажды послали посмотреть трофеи. Немцы, отступая, бросили несколько орудий. Нужно было посмотреть, нет ли исправных, с запасом снарядов, которые можно использовать. На войне – самое обычное дело. Мы использовали иногда их пушки и танки, они – наши. Зачем добру пропадать, хозяйственно выражаясь? Лишняя пушка еще никому не мешала, а для бывалого артиллериста освоить чужую технику нетрудно. Все то же самое, если подумать.
Мне дали пятерых бойцов, мы приехали на место. Там и в самом деле было не меньше десятка вполне исправных на вид пушек и несколько машин со снарядами. Явно драпал какой-то их артполк – причем так спешили, что ничего не попортили и не подорвали. Они иногда держались до последнего, а иногда навостряли лыжи на запад, чтобы если уж попадут в плен, то сдаваться союзникам, а не нашим.
Получилось так, что мы сидели и бездельничали. Нас доставили, а саперы задерживались. Такой у меня был приказ – не соваться к трофеям, пока их не проверят саперы, нет ли мин. Иногда немцы устраивали такую подлянку, если было время, и военную технику минировали, и всякие красивые цацки вроде аккордеонов и велосипедов. Иные клевали…
Приказ есть приказ. Мы сидели на обочине и курили. Точнее, не на земле, а на пушке. На стволе крупнокалиберной гаубицы, если точнее. Все остальные орудия и грузовики стояли поодаль от дороги, а эта гаубица лежала практически на обочине. Я такие уже знал: тяжелая полевая гаубица образца восемнадцатого года, калибром сто пятьдесят миллиметров. Когда их перевозили на большие расстояния, ствол снимали с лафета и крепили на специальной орудийной повозке. Вот ее, эту повозку, судя по картине, и накрыло бомбой. Она кувыркнулась на обочину, ствол упал. Ну, сразу видно было, что нет там ни единой мины…