— Дайте доктору Блустоуну десять кубиков эпинефрина. — Теперь он повернулся к молодому врачу. — Тим, вводи прямо в сердце.
Сет протянул руку к лотку с инструментами, взял скальпель, рассек раненому грудь и большим расширителем развел два ребра. Всем взорам предстало открытое сердце — и оно билось.
Сет одной рукой зажал ножевую рану, а другой осторожно сдавил сердце. Старшая сестра бросилась вызывать хирургов, чтобы те закончили начатую Сетом работу.
Блустоун лишился дара речи. Единственное, что он мог пролепетать, было:
— Вот это реакция! — Тут ему пришла другая мысль: — Но ведь по нашим правилам вскрывать грудную клетку может только хирург!
— Знаю, знаю, — раздраженно буркнул Сет — Попробуй объяснить это вдове.
Руки Сета продолжали ритмично сдавливать и отпускать сердце, а глаза неотрывно следили за лицом больного.
Через несколько минут мужчина застонал:
— Эллен, где Эллен?
— С ней все в порядке, — шепнул Сет. — Я доктор Лазарус. Ваша жена в соседней операционной. Вы оба поправитесь.
Спустя час, когда оба врача отмыли руки от крови (хотя еще оставались в испачканных халатах), у них выдалась минутка обсудить, что же все-таки произошло.
— Сет, даже не знаю, что сказать. Я чувствую себя ужасно виноватым. Если бы не ты…
— Забудь об этом, Тим. Мы все иногда ошибаемся.
— Но не ты! Я тебя наблюдаю в работе уже год и ни разу не видел, чтобы ты чего-нибудь не учел.
Сет улыбнулся:
— Этой процедуре на медицинском не учат, Тим. Это называется ПСЗ.
— Что-что?
— Прикрыть себе задницу.
Это был год восстаний. За 1966 год Америка видела ни больше ни меньше сорок три случая расовых волнений.
Чернокожее население Нью-Хейвена желало отстоять свою самобытность и утвердиться в неотъемлемых правах. Однако, как это ни печально, Мартин Лютер Кинг на собраниях местных активистов был нежеланным гостем, ибо здесь, как в большинстве городов американского Севера, борьба была беспощадной и кровопролитной.
И Беннету Ландсманну предстояло очутиться в этом водовороте.
С тех пор как он стал младшим ординатором хирургического отделения, круг его обязанностей возрос. У него даже появился свой кабинет, если так можно было назвать выделенную ему маленькую каморку.
Он заполнял карту только что поступившего больного с паховой грыжей, когда в дверь постучали. Посетителем оказался мускулистый чернокожий санитар, которого он знал только по имени — Джек.
— Док, я не помешал?
— Нет-нет, ничего! Входи. Садись.
Джек вошел, но садиться не стал. Беннет вернулся за стол, оглядел явно взволнованного парня и спросил:
— Что-то случилось?
— Можно и так сказать, док.
— Пожалуйста, зови меня Бен. Так в чем проблема?
— Да вот в чем, — почтительно начал санитар. — Меня, можно сказать, делегировали переговорить с персоналом госпиталя на предмет выявления наших братьев и сестер. Я имею в виду старший медперсонал.
— Ну и порученьице!
— Да нет, Бен, не так все страшно. Хочешь знать, сколько у нас тут чернокожих врачей и интернов?
Беннет улыбнулся:
— Подозреваю, мне хватит пальцев, чтобы их перечесть.
— Пальцев одной руки! Послушай, Бен, из нас многие сыты по горло этими письмами в конгресс и маршами по округе наподобие бойскаутов. Сколачивается группа, готовая к более решительным действиям. Мы хотим получить то, что нам причитается, и немедленно. Уясняешь?
— Уясняю, — ответил Беннет.
— В четверг вечером у нас своего рода диспут. Семь тридцать тебя устроит?
— Думаю, да. Какой адрес?
Джек встал, извлек из кармана клочок бумаги и протянул Беннету:
— Полагаю, тебе эта встреча на многое раскроет глаза.
Он повернулся к выходу.
— А кстати, — окликнул Беннет, — есть у вашей группы название?
— Есть, — ответил Джек. — Мы называем себя «Черные пантеры».
Он поднял сжатый кулак и вышел.
— Фриц, я наконец все понял! — говорил Барни своему психотерапевту, искренне надеясь, что тот не спит, а слушает. — Мой отец был на войне, и естественно, что я много о нем думал и периодически задавал себе вопрос, нет ли моей вины в том, что он пошел на фронт.
Врач промолчал.
— Послушайте, Фриц, я вам все время толкую, что мне было бы намного легче, если бы вы хоть иногда давали мне знать, прав я или нет. — Он остановился. — Прошу прощения, док, не следовало мне обращать на вас свое раздражение. Я и сам понимаю, что говорю все правильно, потому что я так действительно думаю. Я прав?
Консультант опять не удостоил его ответом.
— Естественно, на протяжении всего детства я искал для себя человека, который мог бы заменить мне отца. А Луис Кастельяно был совсем рядом, в каких-то пятнадцати метрах. Большой, как медведь, заботливый. Думаю, мой выбор профессии отчасти объясняется тем, что я хотел быть похожим на него. Хотя он в психиатрию не особенно верил. Все шутил, что это «исповедь без отпущения грехов».
— Это сказал Честертон, — вставил Бауман.
— Может быть, — ответил Барни, — но и Кастельяно тоже. Уверен, Честертона он не читал — тот был консерватором католического толка, чего о Луисе никак не скажешь.
Почти целый месяц Барни продолжал рассуждения о своем «суррогатном отце». Позволив ему выговориться сполна, доктор Бауман наконец счел необходимым вставить свою реплику.
— Но ведь у вас был и родной отец, — заметил он.
— Да, конечно. Думаете, я специально избегаю о нем говорить? Будет вам, Фриц, я не совсем зациклился. — Подумав, он добавил: — Или совсем? Как думаете?
Молчание аналитика он принял за утвердительный ответ.
— Пока его не было, я все время о нем мечтал. При этом через некоторое время я забыл, как он выглядит. Я видел всех этих героев в фильмах про войну и воображал себе, что мой отец похож на одного из них.
Барни помолчал, возвращаясь воспоминаниями к тому дню, когда они встречали Харольда на вокзале. Он заново пережил свое разочарование.
— Я представлял себе, какой он высокий, могучий, а этот… захромал к нам, такой маленький и хилый.
Он вдруг замолчал. На глаза навернулись слезы. Несколько раз глубоко вздохнув, он продолжил:
— Но он был мой отец, и мне страшно хотелось ему угодить. Можете поверить: я выбрал факультатив по латыни только затем, чтобы показать ему, как мне интересен его предмет. Но кажется, это мало что дало… — И опять Барни замолчал, а потом с горечью закончил: — По крайней мере — ему.