Теперь же у Барни, Лоры и, наверное, всех остальных студентов, приступающих к работе с собаками, было такое чувство, будто они режут близкого друга. Ибо от них требовалось между сеансами резекции поддерживать в «своих» собаках жизнь.
Кто-то по соседству не удержался и вслух произнес:
— Я больше не могу. Эта дворняжка такая миленькая!
В ответ профессор Крукшанк произнес традиционную речь на тему «прогресса человечества».
— Мы должны помнить: мы делаем это не из жестокого отношения к животным, а из сострадания к своим собратьям. Нам надо научиться оперировать живые существа. — И уже менее наставительным тоном добавил: — Ладно, приступим к делу. — С этими словами он вышел.
Жалостливый студент нехотя повернулся к лежащей под наркозом собачонке и, к своему удивлению и облегчению, обнаружил, что, пока он слушал профессорскую проповедь, его коллега уже успел раскроить собаке брюхо. Он уткнулся глазами в лапу пса, к которой — как у всех подопытных — сейчас была подведена трубка с глюкозой и физиологическим раствором.
Еще одно преимущество трупов по сравнению с живыми собаками: отсутствие кровотечений у покойников. Сейчас же под нервными движениями скальпеля в руках студентов во все стороны летели брызги крови из ненароком задетых артерий.
— Господи, как это ужасно! — шепнула Лора.
— Спокойно, Кастельяно. Какие-то две недели. Повторяй про себя, что больно мы им не делаем.
Как раз в этот момент по залу пронесся леденящий душу вой. За ним последовал женский крик. Первый звук издала колли под скальпелем Элисон Редмонд. Второй — сама Элисон. Она в исступлении уставилась на «анестезиолога».
— Я же тебе говорила, что он не спит! Я говорила тебе, говорила! — бушевала она. — Ты мало ему дал!
Ассистент с лицом херувима подскочил к столу со шприцом в руках. В следующий миг игла была введена, и животное утихло. Но только не Элисон, которая продолжала бушевать из-за страданий, причиненных ее собаке.
— Вы мало дали морфина! — не унималась она.
— Уверяю вас, мисс Редмонд, вполне достаточно, — ледяным тоном ответил ассистент. — Я в этом деле не новичок.
— Тогда почему он проснулся?
— Он не проснулся, — пояснил тот, сохраняя невозмутимость. — Это был всего лишь рефлекс.
— Перестаньте! Кричать, брыкаться, стонать — это вы называете рефлексом?
— Ошибаетесь, мисс Редмонд. Ваше животное рефлекторно стонало и дергалось. А кричали вы!
Он повернулся и пошел прочь, а Элисон взорвалась:
— Подлец! Готова спорить — вы еще и кайф ловите от их страданий! Какой же вы врач?
— Чтоб вы знали, я не врач. Так, хорошо. Всем продолжать работу. Я буду в лаборатории у профессора Крукшанка. Если понадоблюсь, позовите.
Едва за ним закрылась дверь, как Хэнк Дуайер озадаченно спросил:
— Как это понять — он не врач?
— А ты что, — бросила Лора, — до сих пор не въехал? Крукшанк тоже не врач. Почти у всех наших преподавателей степень не по медицине, а по биологии, химии и так далее. Иными словами, они не те жалкие практикующие медики, которым приходится иметь дело с больными, а жрецы Науки.
Последнее слово было за Элисон Редмонд:
— Будь она неладна, эта чистая наука!
Лора была подавлена до самого вечера.
— Чувствую себя эдакой леди Макбет. «И с рук наших весь океан Нептуна не смоет кровь».
— Перестань, Лора, не надо преувеличивать! — успокаивал ее за ужином Барни. — Смотри, я очень тщательно вырезал у нашего песика кусок щитовидки, а он даже не дернулся. В следующий раз ты вырежешь у него селезенку, и он опять ничего не почувствует. Эти анестетики действительно очень эффективные.
— К тому же, — поддакнул Беннет, — с чего ты взяла, что, когда у тебя на операционном столе будет лежать больной, ты будешь чувствовать себя иначе?
— Ну, во-первых, это будет у тебя на столе, потому что хирургом у нас будешь ты. Во-вторых, у тебя будут веские основания проводить операцию. А главное, за твоим пациентом будут ухаживать двадцать четыре часа в сутки. Ведь у собак-то в лаборатории по ночам никто не дежурит!
— Лора, что за ребячество! — пристыдил Питер Уайман. — И вообще, какая разница? В следующую пятницу распорем им грудную клетку, вырежем сердце — и дело с концом.
— Жаль, что я не могу вырезать сердце тебе, Уайман! — возмутилась Лора. — Только для этого, наверное, понадобился бы отбойный молоток. — Она вернулась к своим невеселым мыслям. — Интересно, понимает ли наш песик, что с ним делают? Как думаешь, ему дали снотворного?
— Ушам своим не верю! — возопил Уайман, закатывая глаза. — А я-то считал тебя нашей железной леди.
Спустя некоторое время все разошлись по своим забитым книгами кельям. Лора продолжала сидеть, ковыряя шоколадное мороженое. Сегодня кусок не лез ей в горло.
— Эй, Кастельяно, — шепнул Барни, — я знаю, о чем ты сейчас думаешь.
— Ты этого знать не можешь.
Она помешала мороженое ложкой.
— Ну да! Я твои мысли читаю еще с песочницы! Ты хочешь сходить посмотреть, как там наша собачка.
Она промолчала.
— Ну что? — спросил он.
Теперь она кивнула и посмотрела на него страдальческими глазами.
— И ты тоже. Угадала?
В коридоре было темным-темно. Лора достала миниатюрный фонарик. Его тонкий луч пробивал почти на всю длину коридора, утыкаясь в дальний угол, куда им надо было завернуть.
— Эй, Кастельяно, откуда у тебя такая классная штучка?
— В почтовом ящике нашла, подарок от какой-то фармацевтической компании. А тебе разве ничего такого не присылают?
— Присылают, да я никогда конверты не вскрываю. Это дешевый подкуп.
Они приблизились к лаборатории. Оттуда доносились негромкие звуки — тявканье, поскуливания. Животным все-таки было больно.
— Ты была права, Кастельяно, — признал Барни. — И что же нам делать?
Не успела Лора ответить, как раздались приглушенные шаги по линолеуму. Кто-то приближался к ним по коридору.
— Тише, кто-то идет! — прошипела она и быстро погасила фонарик. Они вжались в колонну.
Шаги стали ближе. Теперь на фоне морозных стекол можно было различить силуэт. Лора с Барни затаили дыхание, а фигура открыла дверь и скользнула внутрь.
Тишина стала прямо-таки пронзительной, Барни слышал учащенное биение собственного сердца. И тут он понял, что происходит.
— Кастельяно, ничего не замечаешь?
— Да, там все стихло.