Такие задания, как забор крови на анализ, стали для них редкой привилегией. А по ночам им порой оказывали другую сомнительную честь — их поднимали, чтобы они поставили больному капельницу. И то лишь потому, что старшекурсники считали ниже своего достоинства вставать посреди ночи ради столь тривиального дела.
Практика имела целью познакомить их с основными клиническими специальностями, чтобы они могли выбрать себе специализацию.
Из всех отделений, где им предстояло поработать, хирургия и терапия являлись обязательными. Далее шел широкий спектр специальностей и специализаций, таких как акушерство и гинекология, педиатрия, психиатрия, неврология, офтальмология, урология, а для желающих еще и проктология.
Более или менее единый поток разбился теперь на крохотные ручейки. Если раньше они могли утешаться тем, что от тиранов типа Пфайфера страдают все сто двадцать человек, то ныне противостояли столь же безжалостным угнетателям группками от двух до десяти человек.
Барни с Беннетом считали, что им повезло: их направили в госпиталь Бригэм. Хотя чаще всего их прикрепляли к разным наставникам, а соответственно — к разным палатам, они, по крайней мере, находились в одном корпусе и могли скрашивать друг другу беспросветную рутину. Барни изобрел развлечение под названием «Олимпийские побегушки». Туда входило несколько своеобразных дисциплин, причем главным правилом было не пользоваться больничным лифтом.
Первым шел забег на четвертый этаж с пустыми руками. За ним следовали многочисленные беговые дистанции со всевозможными инструментами, лабораторными пробирками и т. п. А Беннет, в свою очередь, придумал «метание мини-копья». Задача состояла в том, чтобы с первого раза попасть в вену больного и взять кровь. Счет велся на больных. Проигравший платил за ужин, во время которого они обсуждали «достижения» прошедшей недели.
Хотя они проходили практику в одном и том же терапевтическом отделении, со стороны можно было подумать, что им дают совершенно разные задания, настолько противоположными были их впечатления.
— Барн, там ведь нет никакого действия! — сетовал Беннет. — Недаром терапевтов зовут «блохами». Они ползают по поверхности, заглядывая в укромные уголки. Я не могу себе представить, что проведу всю жизнь в догадках: что там происходит у больного внутри?
— А мне кажется, это интересно, — возразил Барни. — Это как работа следователя, когда отдельные незначительные детали сводятся в единую схему для разгадки тайны. Ландсманн, а почему тебе не пойти в рентгенологию? Ты тогда сможешь весь день торчать в темноте наедине с рентгеновским аппаратом.
— Нет уж, спасибо, доктор Ливингстон! Я пойду в хирургию. Там настоящее дело!
— Что ж, — заметил Барни, — ты же знаешь старую шутку про разные врачебные специальности: терапевты знают все, но ничего не предпринимают, хирурги ничего не знают, но всюду лезут.
— Ага. А психиатры ничего не знают и никуда не лезут.
Барни рассмеялся. Беннет продолжил:
— Вот ты решил посвятить жизнь обрастанию жиром в мягком кресле и разглагольствованиям о том, почему тому или иному человеку не стоит любить свою мать. А почему?
— Перестань, Бен, вокруг нас ходят буквально миллионы душевно страждущих людей, которые нуждаются в нашей помощи. Иногда мне кажется, нам всем пора в клинику.
— А мы и так уже в клинике, доктор, — усмехнулся Беннет. — Зря нас, что ли, на практику направили?
Оба сегодня освободились в половине шестого и до следующего утра были свободны. Сейчас они неторопливо брели к общежитию, и Барни решился задать давно интересовавший его вопрос:
— Бен, ты мне ни разу не говорил, что тебя подвигло пойти в медицину. Ты как-то сказал, что отец у тебя обувщик. Это родители мечтали, чтобы ты получил образование?
— Нет, — ответил Беннет. — Они меня никуда не подталкивали. Просто я решил посвятить себя такому делу, чтобы мир стал хоть чуточку лучше.
— Прекрати, Ландсманн! Я же не приемная комиссия. Я твой друг. Неужели не можешь признаться в настоящей причине? Я столько раз доставал тебя рассказами о моем детстве в Бруклине. А твое наверняка было более захватывающим.
— Ладно, Ливингстон, — улыбнулся Беннет. — Раз ты так просишь, выверну душу посреди улицы. Думаю, причина, почему я пошел в медицину, заключалась в том, что один молодой врач — по сути дела, еще студент — когда-то спас жизнь моей матери.
— Вот теперь другое дело! — с жаром воскликнул Барни. — И что случилось? Несчастный случай?
— Нет, — негромко ответил Бен. — Если не считать Гитлера разновидностью несчастного случая. Один из последователей фюрера использовал ее в качестве подопытного кролика в своих, с позволения сказать, медицинских исследованиях.
— Вот черт! — тихонько выругался Барни.
— Когда союзные войска освободили лагерь, моя мать находилась на последней стадии острой внутриматочной инфекции. А тот английский студент провел экстренную операцию в примитивнейших условиях и спас ей жизнь.
— Вот это да! — воскликнул Барни. — Но я впервые слышу, чтобы в концлагерях были негры.
— У меня мама — еврейка, — объяснил Беннет.
— А, — улыбнулся Барни, — тогда понятно. Дай-ка я додумаю романтическую историю до конца. Твой отец — по всей видимости, он служил в Третьей армии Паттона, ведь у тебя есть портсигар с ее логотипом, — освободил лагерь, и они полюбили друг друга. Так?
— Почти.
— Что значит «почти»?
— Барни, ты сейчас будешь удивлен. Мой отец освободил обоих моих родителей.
— Эй, Бен, погоди-ка. Я запутался. Мы можем начать сначала? Скажем, с твоего рождения? Кто был твой отец?
— Мой отец — полковник американской армии Линкольн Беннет-старший, он умер в тысяча девятьсот сорок пятом году. Мои родители — Хершель и Ханна Ландсманн, они из Берлина, были в концлагере Нордхаузен, а сейчас живут в Кливленде, в штате Огайо. Понимаешь, Ханна действительно стояла одной ногой в могиле, и как раз мой родной отец уговорил врача попытаться спасти ей жизнь. А потом по иронии судьбы сам умер от тифа. Переехав в Америку, Ландсманны разыскали меня и — опуская подробности — усыновили. После этого я взял имя Беннет.
— Ого, теперь, кажется, все сходится. Так правильно я понимаю, что обувщик — это мистер Ландсманн?
Беннет кивнул.
— По тому, как ты одеваешься и куда ходишь, можно предположить, что предприятие преуспевает?
— Вообще-то обувь шьют на его фабриках. Его предприятие называется «Ройял лезеркрафт».
— Ну и дела! — присвистнул Барни. Тут его посетила еще одна мысль. — А что твоя настоящая мать? Где она во всей этой истории?
Беннет напрягся:
— Не знаю, Барн. Я ее совсем не помню.
— Что ж, тебе еще повезло. У тебя есть родители, которыми ты можешь гордиться. Большинство этим похвастать не могут.