На что светило невропатологии произнес:
— Хм…
После этого Маркс наклонился и долго и внимательно изучал лицо больного. Потом распрямился и обратился к своей свите:
— Джентльмены, если внимательно вглядеться в лицо пациента, вы заметите небольшую асимметрию. Вы также увидите, что левый глаз у него немного выше правого. Такие признаки мы относим к неврологической микросимптоматике.
На студентов это произвело должное впечатление, однако никто пока не понял, куда клонит профессор.
— А теперь я хотел бы задать мистеру Моретти несколько вопросов.
— Мне? — оживился пациент, довольный, что на него наконец обратили внимание. — Спрашивайте что хотите.
— Вы помните что-нибудь о своем рождении? — поинтересовался профессор.
— Конечно, — отозвался Моретти. — Двенадцатое февраля…
— Нет, — перебил его Маркс. — Я имею в виду обстоятельства вашего появления на свет. Не припомните, ваша мать ничего не говорила об осложнениях в родах?
Моретти на миг задумался, после чего изрек:
— Вообще-то говорила. Если я не путаю, меня щипцами тащили.
— Так я и думал, — сказал Маркс с удовлетворенной улыбкой. Он повернулся к студентам: — Роды со щипцами, лицевая асимметрия… — Он показал на левую половину головы больного. — Поскольку во время припадка он дергал головой вправо, повреждение должно быть в этом месте. Думаю, что, при всем уважении к заключению Ливингстона, мы все же имеем дело с височной эпилепсией, которую нам подтвердит электроэнцефалограмма.
После этого он обратился к своему ординатору:
— Джордж, бери дело в свои руки. Если диагноз подтвердится, начнем его лечить дилантином.
Направляясь со своей свитой к следующей неврологической загадке, профессор повернулся к Барни.
— Трудный больной. Вы прекрасно поработали. Жаль, что вы идете в психиатрию. Вам бы надо стать настоящим врачом.
Лора не могла выкинуть из головы этих детей.
Из всей практики ей больше всего запомнилась работа в детской больнице. Может, в ней говорил подспудный материнский инстинкт, но каждого ребенка, которого она осматривала, будь то жертва опасной травмы (еще бы чуть-чуть — и в глаз!), тяжелой пневмонии или страшной дорожной аварии (эта опасность носила хронический характер), она воспринимала как своего собственного.
Не было такой палаты в детской больнице, где на ее глаза не наворачивались бы слезы. Были неизлечимо больные дети — с такими заболеваниями, как муковисцидоз, гемофилия, талассемия, мышечная дистрофия и даже еще хуже. Некоторым оставалось жить считанные дни, в лучшем случае — годы. Но все эти болезни были неизлечимы.
Поначалу ей захотелось посвятить себя научным исследованиям, поиску средств от этих болезней-детоубийц. Но вскоре она поняла, что ее место рядом с несчастными детьми, даже если речь идет лишь о том, чтобы облегчить им уход из этого мира.
Впрочем, исход сражения не всегда был предопределен. Оно могло закончиться и торжеством врача, сумевшего распознать едва различимые признаки такого заболевания, как, например, галактоземия — потенциально неизлечимого, но поддающегося лечению в случае своевременной диагностики.
Но самые глубокие чувства у Лоры вызывали недоношенные дети, появившиеся на свет на двенадцать, а то и четырнадцать недель раньше срока и неспособные к самостоятельному дыханию. Они были такие невесомые и слабенькие (некоторые весили чуть больше двух фунтов), что легко синели от одного прикосновения стетоскопа.
Эти крохотные пациенты инкубатора героически сражались за каждый вздох, и битва за их жизнь могла длиться неделями. При этом считалось удачей, если удавалось спасти одного из четырех.
Барни сказал бы, что в ней говорит застарелый комплекс вины перед Исабель. Но ей на причины было плевать. Лора знала одно: делом своей жизни она хочет сделать спасение младенцев.
Поэтому она подала заявку на интернатуру в детскую больницу. И была принята.
— Лора, открой!
— Нет! Я только что с дежурства. Мне надо поспать.
Постучали сильнее и настойчивее.
— Пожалуйста! Мне надо с тобой поговорить, — прокричал отчаянный женский голос.
— О черт! — проворчала Лора. Она села, сбросила одеяло и направилась к двери. — Иногда мне хочется жить там, где меня никто не найдет.
Она открыла. На пороге стояла Грета, вся в слезах.
— Андерсен, что стряслось? — удивилась Лора.
— Лора, я получила отказ из всех до единой базовых больниц Гарварда. Я наложу на себя руки!
Лора впустила подругу, усадила и принялась утешать. Первым делом она дала ей выплакаться. Потом попыталась поднять ей настроение, воззвав к ее самолюбию.
— Давай посмотрим на это с другой стороны. Не ты теряешь, а Гарвард! Тебя же приглашают в массу достойных мест, и еще не факт, что хорошая хирургия существует только здесь. Выбери себе место, где тебя хотят!
— Ну, меня зовут в госпиталь Джона Хопкинса и в Джорджтаун. Так что ближайшие несколько лет у меня есть шанс поработать недалеко от столицы. — Тут она с улыбкой добавила: — Может, я даже вытащу на свидание президента Кеннеди.
— Это уж наверняка! — поддакнула Лора. — Для такой секс-бомбы, как ты, он сумеет выкроить время в своем плотном графике.
Она засмеялась. Перед ней была прежняя Грета.
Беннету Ландсманну из всех трех бостонских клиник, куда он послал заявку, тоже пришел отказ.
Но он не очень огорчился. В конце концов, красный диплом Гарварда, стипендия Родеса и самые высокие оценки за клиническую практику что-нибудь да значат. Как однажды пытался ему втолковать Барни: «Говорю тебе, Ландсманн, дело в меланине: черный цвет в хирургии не считается красивым».
— Хочешь правду, Барн? Я ошибался на свой счет, считал себя исключением из правила. Кто-то же должен стать Джеки Робинсоном от хирургии, и я решил, что это непременно буду я. Если честно, ужасно обидно!
Барни обнял приятеля за плечи.
— Пошли их всех, Беннет! Всех до единого. Тебя приняли в тысячу других мест. Поезжай в Филадельфию, в Чикаго, в Балтимор — ты станешь таким великим хирургом, что они сами к тебе приползут и на коленях будут просить, чтобы ты у них попрофессорствовал.
Беннет посмотрел на него с восхищением:
— Ливингстон, ты — человек!
— Ты мне льстишь, Ландсманн. Если это что-нибудь для тебя значит, то ты — тоже.
— Да, Ливингстон, — ответил Беннет с грустной улыбкой. — Только я — черный человек.
Однако Грета и Беннет стали исключением. Большая часть выпуска Гарвардской школы медицины 1962 года пошла в интернатуру по своему выбору.