— А что такое? Почему?
Врач покачал головой:
— Не думаю, что вам следует это слышать, полковник, а тем более — ее мужу.
— Ошибаетесь, Эндикотт. — Он взглянул на Хертеля и закончил: — Я думаю, теперь он уже ко всему готов.
— Извольте, — вздохнул врач.
Рядом стояла пустая каталка, вернее, использовавшаяся в этом качестве тачка для откатки руды, сейчас подобные мелочи не волновали никого, — Эндикотт присел на нее, а его посетители остались стоять.
— Так вот, джентльмены. Выслушайте меня внимательно. Для концентрационного лагеря здесь было исключительное медицинское оборудование. Не ради узников, а для нацистских «исследований». Врачи проводили эксперименты, используя людей в качестве морских свинок.
Он помолчал, давая им осмыслить услышанное.
— Мне доводилось мельком слышать о других таких лагерях, и я знаю, что многие эти «эксперименты» были чистой воды садизмом. Однако доктор Штангель, руководивший этой клиникой, воображал себя пионером в медицине и все такое прочее. Он убивал, пытал, калечил якобы во благо человечества. Как бы то ни было, этот мерзавец получил из Берлина приказ найти какое-нибудь более действенное средство от венерических заболеваний, нежели сульфаниламиды. Видите ли, даже сверхчеловеки не застрахованы от триппера.
Он горько усмехнулся. Собеседники кивнули.
— Так вот, Штангель был скрупулезный сукин сын и все детально документировал, так что мне в точности известно, что они творили с этой женщиной. Двадцать восьмого марта они внутривенно ввели ей возбудитель гонореи.
Лицо Хершеля стало похоже на белую, безжизненную маску.
— А второго апреля они начали ее «лечить», если это так можно назвать, экспериментальным препаратом под названием RDX-30. У Штангеля здесь и точная формула записана. Одна деталь: «лекарство» содержало небольшое, но ощутимое количество гидроксида соды, в быту именуемого щелоком. Того самого щелока, которым наши мамы пользовались для чистки туалета, только обязательно надевали при этом перчатки, потому что он очень едкий. Короче говоря, он не только борется с инфекцией, но еще и служит сильным абразивом. Вся внутренняя стенка матки у нее обожжена и облезла. Это так называемое чудодейственное средство прожгло эпителий, и началась коррозия кровеносных сосудов. У нее анемия, у нее инфекция, и у нее температура сорок. Ничего сделать нельзя.
Он замолчал, и тут до него дошло, что муж его пациентки только что выслушал ее смертный приговор. Поэтому он прибавил несколько слов утешения:
— Мне очень жаль, сэр, но дело зашло слишком далеко, чтобы ее можно было спасти. А теперь прошу меня извинить…
Внезапно Хершель вскрикнул, как раненый зверь, и упал на колени.
Доктор сделал два шага в сторону, но Линк громовым голосом окликнул его:
— А ну стойте! Я пока еще тут старший, и я вас не отпускал.
От напряжения голосовых связок он снова закашлялся.
Эндикотт медленно повернулся с ухмылкой, означавшей что-то вроде: «Пошел ты, ниггер!» — но вслух лишь прошептал:
— Прошу меня извинить, полковник. Я полагал, мне больше нечего сказать. Чем я еще могу вам помочь? Разве что дать вам что-нибудь от кашля?
— Вы женаты, Эндикотт? — спросил Линк.
Доктор кивнул:
— Трое детей.
— Представьте себе на минуту, что это ваша жена «отсортирована» в безнадежные. Что бы вы предприняли для ее спасения?
Врач задумался.
— Послушайте… сэр, — наконец изрек он, — у нас туг нет времени на гистерэктомию…
— Вы хотите сказать, что это могло бы ее спасти? — быстро вставил Линк.
Взглянув в лицо Эндикотту, он понял, что наконец-то припер того к стенке.
— Послушайте, — стараясь сохранять спокойствие, взмолился тот, — у нее такое сильное кровотечение, что она навряд ли перенесет операцию.
— Только не говорите мне, что у вас нет крови для переливания! — рявкнул Линк.
— Недостаточно, чтобы расходовать ее на безнадежных, полковник. А теперь я все-таки должен идти.
— Вас никто не отпускал! — опять рявкнул Линк. — Я еще не все сказал. Я настаиваю, чтобы эту операцию ей сделали. Видит Бог, они достаточно настрадались. Они, по крайней мере, заслужили свой шанс.
Перчатка была брошена. Теперь вопрос заключался в том, кто первым дрогнет. Линк был выше ростом, глаза у него сверкали.
— Хорошо, полковник, — сказал Эндикотт, напустив на себя дружелюбный вид, — предположим, я найду хирурга, который произведет эту бесполезную процедуру, ну, скажем, в одиннадцать вечера. Где, по-вашему, я возьму два, а то и два с половиной литра крови, которая понадобится больной?
— Скажите точно, сколько нужно, я вам ее доставлю.
Врач расслабился, убежденный, что теперь он загнал своего противника в угол.
— Полковник, человек в вашем звании, несомненно, знаком с порядками в армии США. Мы ни при каких обстоятельствах не имеем права вливать белым пациентам кровь негров. Таков приказ нашего Верховного главнокомандующего, Франклина Делано Рузвельта. Вы меня понимаете?
— Боюсь, доктор, вы упустили одну небольшую деталь. Эта женщина не является военнослужащей американской армии. И даже американской гражданкой. На самом деле ее собственное правительство объявило ее вне закона. Так что вашингтонские законы на нее не распространяются. Вы меня понимаете?
В воцарившейся тишине был почти слышен скрежет зубов Эндикотта.
— Я приведу вам пять человек, доктор. Этого хватит?
— Да. Так точно. Я сообщу вам требуемую группу крови, — устало произнес Эндикотт и пошел прочь.
Линк обернулся и увидел лицо Хершеля. У того по щекам катились слезы.
— Перестань, приятель, выше нос! Видишь, мы разобрались. Обещаю тебе, Ханна выберется.
— Я… Я не знаю, что сказать. После пяти лет терзаний приходите вы и делаете для меня такое…
Линк был одновременно тронут и смущен. Он обнял Хершеля за тощие плечи, а тот все не мог унять слез.
— Этот доктор Штангель был настоящий милашка. Надеюсь, его поймают.
— Мне все равно, — всхлипнул Хершель. — Мне все равно, лишь бы Ханна была жива.
В начале второго ночи Ханну Ландсманн внесли на носилках в операционную, оснащенную по последнему слову медицинской техники, где в ведерке со льдом были приготовлены семь порций крови для переливания. Лицо ее было настолько изможденным, что ей можно было дать лет шестьдесят, хотя Линк знал, ей нет и тридцати. Даже капли пота на ее лбу казались серыми. Хершель крепко сжимал ей руку и шептал слова ободрения, которые она в бреду едва ли воспринимала.
Должно быть, из чувства мести доктор Эндикотт назначил на эту сложную операцию самого молодого своего хирурга, Эндрю Браунинга.