Направляясь со своей свитой к следующей неврологической загадке, профессор повернулся к Барни.

— Трудный больной. Вы прекрасно поработали. Жаль, что вы идете в психиатрию. Вам бы надо стать настоящим врачом.

Лора не могла выкинуть из головы этих детей.

Из всей практики ей больше всего запомнилась работа в детской больнице. Может, в ней говорил подспудный материнский инстинкт, но каждого ребенка, которого она осматривала, будь то жертва опасной травмы (еще бы чуть-чуть — и в глаз!), тяжелой пневмонии или страшной дорожной аварии (эта опасность носила хронический характер), она воспринимала как своего собственного.

Не было такой палаты в детской больнице, где на ее глаза не наворачивались бы слезы. Были неизлечимо больные дети — с такими заболеваниями, как муковисцидоз, гемофилия, талассемия, мышечная дистрофия и даже еще хуже. Некоторым оставалось жить считанные дни, в лучшем случае — годы. Но все эти болезни были неизлечимы.

Поначалу ей захотелось посвятить себя научным исследованиям, поиску средств от этих болезней-детоубийц. Но вскоре она поняла, что ее место рядом с несчастными детьми, даже если речь идет лишь о том, чтобы облегчить им уход из этого мира.

Впрочем, исход сражения не всегда был предопределен. Оно могло закончиться и торжеством врача, сумевшего распознать едва различимые признаки такого заболевания, как, например, галактоземия — потенциально неизлечимого, но поддающегося лечению в случае своевременной диагностики.

Но самые глубокие чувства у Лоры вызывали недоношенные дети, появившиеся на свет на двенадцать, а то и четырнадцать недель раньше срока и неспособные к самостоятельному дыханию. Они были такие невесомые и слабенькие (некоторые весили чуть больше двух фунтов), что легко синели от одного прикосновения стетоскопа.

Эти крохотные пациенты инкубатора героически сражались за каждый вздох, и битва за их жизнь могла длиться неделями. При этом считалось удачей, если удавалось спасти одного из четырех.

Барни сказал бы, что в ней говорит застарелый комплекс вины перед Исабель. Но ей на причины было плевать. Лора знала одно: делом своей жизни она хочет сделать спасение младенцев.

Поэтому она подала заявку на интернатуру в детскую больницу. И была принята.

— Лора, открой!

— Нет! Я только что с дежурства. Мне надо поспать.

Постучали сильнее и настойчивее.

— Пожалуйста! Мне надо с тобой поговорить, — прокричал отчаянный женский голос.

— О черт! — проворчала Лора. Она села, сбросила одеяло и направилась к двери. — Иногда мне хочется жить там, где меня никто не найдет.

Она открыла. На пороге стояла Грета, вся в слезах.

— Андерсен, что стряслось? — удивилась Лора.

— Лора, я получила отказ из всех до единой базовых больниц Гарварда. Я наложу на себя руки!

Лора впустила подругу, усадила и принялась утешать. Первым делом она дала ей выплакаться. Потом попыталась поднять ей настроение, воззвав к ее самолюбию.

— Давай посмотрим на это с другой стороны. Не ты теряешь, а Гарвард! Тебя же приглашают в массу достойных мест, и еще не факт, что хорошая хирургия существует только здесь. Выбери себе место, где тебя хотят!

— Ну, меня зовут в госпиталь Джона Хопкинса и в Джорджтаун. Так что ближайшие несколько лет у меня есть шанс поработать недалеко от столицы. — Тут она с улыбкой добавила: — Может, я даже вытащу на свидание президента Кеннеди.

— Это уж наверняка! — поддакнула Лора. — Для такой секс-бомбы, как ты, он сумеет выкроить время в своем плотном графике.

Она засмеялась. Перед ней была прежняя Грета.

Беннету Ландсманну из всех трех бостонских клиник, куда он послал заявку, тоже пришел отказ.

Но он не очень огорчился. В конце концов, красный диплом Гарварда, стипендия Родеса и самые высокие оценки за клиническую практику что-нибудь да значат. Как однажды пытался ему втолковать Барни: «Говорю тебе, Ландсманн, дело в меланине: черный цвет в хирургии не считается красивым».

— Хочешь правду, Барн? Я ошибался на свой счет, считал себя исключением из правила. Кто-то же должен стать Джеки Робинсоном от хирургии, и я решил, что это непременно буду я. Если честно, ужасно обидно!

Барни обнял приятеля за плечи.

— Пошли их всех, Беннет! Всех до единого. Тебя приняли в тысячу других мест. Поезжай в Филадельфию, в Чикаго, в Балтимор — ты станешь таким великим хирургом, что они сами к тебе приползут и на коленях будут просить, чтобы ты у них попрофессорствовал.

Беннет посмотрел на него с восхищением:

— Ливингстон, ты — человек!

— Ты мне льстишь, Ландсманн. Если это что-нибудь для тебя значит, то ты — тоже.

— Да, Ливингстон, — ответил Беннет с грустной улыбкой. — Только я — черный человек.

Однако Грета и Беннет стали исключением. Большая часть выпуска Гарвардской школы медицины 1962 года пошла в интернатуру по своему выбору.

Даже Ланс Мортимер, занимавший последнюю ступень в факультетской иерархии, был принят в клинику Маунт-Хеброн в Лос-Анджелесе.

Хотя для этого, как Ланс признался Барни, его отцу, сценаристу Теренсу Мортимеру, пришлось пустить в ход свои голливудские связи.

25

Посвящение в полноправные доктора состоялось в июне 1962 года. Церемония проходила во дворе учебного комплекса школы медицины. Перед корпусом «А» была воздвигнута сцена, а вокруг нее полукругом расставлены кресла для зрителей.

В этот жаркий, душный день, в присутствии светочей медицины, каковыми являлись их педагоги, а также родителей, дождавшихся осуществления давнишней мечты, им предстояло получить дипломы. И самое главное, для вступления в священное братство жрецов-целителей им надлежало произнести клятву Гиппократа.

Эстел и Уоррен приехали оба. Уоррен фиксировал историческое событие на фотокамеру — для потомства.

Но кто прибыл разделить торжественный момент с Лорой? Жених с родителями, разумеется, были здесь, но пока их все-таки нельзя было назвать ее семьей. Лора специально позвонила матери и велела ей не приезжать и в результате опять чувствовала себя виноватой.

Перед самой церемонией Лора поправляла свой академический головной убор, и в этот момент к ней приблизились двое католических священников. Один был молодой, с румяными щеками херувима — по всей видимости, он был посвящен совсем недавно. Другой — намного старше и, судя по его черным очкам, слепой.

— Сеньорита Кастельяно? — спросил юноша.

— Да.

— Мисс Кастельяно, это святой отец Хуан Диас-Пелайо.

Не дав ей ответить, старик обратился к ней на чистом кастильском наречии — ее родном языке.