— Построить?
— Ну, я неточно выразилась. Мы стараемся, конечно, чтобы они шли в столовую парами. Так с ними легче управляться.
— Как в Ноев ковчег… — рассеянно бросил Барни. И спросил: — А что потом?
— Для тех, кто еще может как-то общаться, у нас предусмотрены занятия рисованием и рукоделием. Время от времени с ними даже проводят уроки танцев. Но большинство просто стоит и занимается… ну да вы сами видели, чем они занимаются. И так — до следующей кормежки. Потом им дают лекарства — и все.
— И все?
На лице медсестры появилось нетерпеливое выражение.
— Доктор Ливингстон, их шестьдесят, а нас — восемь. Включая мистера Джонсона. Приходится давать им успокоительное, иначе тут будет полный хаос.
Барни кивнул:
— Если это вас не слишком затруднит, я бы хотел посмотреть некоторые истории болезни.
— Разумеется, — ответила сестра и повела его назад, к себе в кабинет.
Черт побери! Даже беглого взгляда на карты больных Барни хватило, чтобы прийти в ужас от того количества препаратов, которое здесь давали пациентам.
— Боже мой! — сказал он старшей сестре. — От ваших дозировок даже супермен впадет в спячку.
— Я удивляюсь, что вам не жалко времени на эти карты, доктор.
— Так это же моя работа! — удивился Барни.
— Если вы возьметесь прочесть от корки до корки историю болезни хотя бы одного нашего пациента, можете считать, что и ординатура ваша уже прошла. Большинство лежит здесь, сколько я себя помню. Миссис Ридли скоро отметит двадцатипятилетие своего лечения, только она этого не поймет.
А Барни подумал: «А что, если они сюда поступили в гораздо менее плачевном состоянии, чем стали?»
— Миссис Херридж, скажите, пожалуйста, а отсюда кто-нибудь выходил?
— Не в том смысле, который вы в это вкладываете, доктор. Они же преимущественно уже немолодые люди и…
— …выходят отсюда уже в гробу, хотите сказать?
Ему показалось, что на ее лице появилась улыбка, но она с нетерпением взглянула на часы:
— Прошу меня извинить, доктор, мне надо проверить, все ли у нас в порядке.
— Я, пожалуй, тоже пойду. Завтра приду с утра и примусь за дело.
Но он сказал не всю правду: он был искренне напуган перспективой остаться наедине с этими ходячими призраками, а потому последовал за сестрой.
В самом конце гигантского коридора до него донесся ноющий звук. Слов не было, но сам голос был похож на мольбу.
Барни остановился и медленно повернулся влево. Там стоял довольно молодой человек — по крайней мере, на фоне остальных развалин он таким казался.
Он стоял без движения, издавая прерывистые стоны и непрерывно глядя перед собой.
Они встретились взглядами. И на какой-то миг лицо показалось Барни знакомым.
Кто это такой? Не встречались ли они прежде — в том мире?
Он остановился в замешательстве, а миссис Херридж спокойно сказала:
— Не обращайте внимания, доктор. Это трагический случай — он пытался убить жену и детей. Ужасная история. Идемте дальше?
Барни двинулся к дверям, где стоял охранник. Но прежде чем выйти, он еще раз украдкой взглянул на стенающего и мысленно повторил: «Богом клянусь, я его знаю!»
Формально у Беннета Ландсманна вторая половина августа была свободна. Он мог наконец передохнуть, отоспаться, а может, и порыбачить.
За несколько лет до этого Хершель с Ханной купили летний домик в Труро на полуострове Кейп-Код. В надежде, что это дозволит их сыну чувствовать себя свободнее, случись ему приехать с подружкой; они специально выбрали такую дачу, где был отдельный маленький гостевой домик.
Здесь Беннет провел конец августа 1958 года, перед началом учебы на медицинском, после своего возвращения из Оксфорда.
Один раз он действительно приехал с красивой мулаткой по имени Робин. Но затем неизменно приезжал один. И вдруг в августе 1963 года он не приехал вовсе.
— Я еду в Вашингтон, чтобы участвовать в марше протеста доктора Мартина Лютера Кинга — объявил он им по телефону.
На том конце трубки замолчали. Ни мать, ни отец не знали, как реагировать. Газеты пестрели сообщениями о многочисленных случаях проявления насилия со стороны белых расистов. Они понимали, что Беннет не станет первым кидать камень, но знали, что и в долгу он не останется.
Наконец Хершель произнес:
— Я восхищаюсь доктором Кингом и горжусь, что ты тоже едешь. Но, Беннет, обещай, что ты будешь осторожен.
— Обещаю, не беспокойтесь, — ответил тот. — Обещаю, что не вступлю в переговоры ни с кем, кто будет в белом балахоне.
Хершель ответил с нервным смешком:
— Счастливо! Только позвони, чтобы мы знали, что у тебя все в порядке!
— Позвоню. Целую вас обоих.
Хершель повесил трубку, вернулся на кухню и вдруг предложил:
— Ханна, почему бы нам не прогуляться?
Они оделись потеплее и вышли, чтобы, держась за руки, пройтись по мирному, обезлюдевшему берегу.
— Так, Хершель, — наконец сказала Ханна. — Что у тебя на уме? Выкладывай!
Он смотрел, как отходит вода, и ответил не сразу:
— Что ж, когда-то это должно было случиться.
— Что?
— Мы потеряли нашего мальчика.
— Потеряли? Ты говоришь так потому, что двадцативосьмилетний лоб не приедет к мамочке с папочкой на дачу?
— К приемным мамочке с папочкой, Ханна. Бен возвращается в свою семью.
— Его семья — это мы, — возразила она.
— Нет, родная, мы с тобой не можем жаловаться на судьбу, она подарила нам настоящее счастье. Но мальчик был нашим только на время. Теперь его семья — это его народ.
«Глубоко в сердце
Я верю:
Мы победим!»
Двадцать восьмого августа 1963 года на солнцепеке перед мемориалом Линкольна в Вашингтоне сидели почти четверть миллиона человек. На поддержание порядка были брошены все до единого шесть тысяч столичных полицейских. В состояние повышенной готовности были приведены четыре тысячи бойцов морской пехоты. Но марш прошел без единого эксцесса. Потому что это была не толпа бунтарей, а паства, откликнувшаяся на призыв Мартина Лютера Кинга, «разбудившего совесть нации».
Звучали речи представителей правозащитных групп — от респектабельной Национальной ассоциации содействия равноправию цветного населения до более молодых и активных — наподобие Конгресса расового равенства и взрывоопасного Студенческого координационного комитета против насилия. При всей разности убеждений они были одинаково заворожены страстью доктора Кинга.