— Мы не сможем ничего скрыть от… вражеской прессы, как ты это называешь.
— Господи, Рома! — сердито сказала Лера. — Что ты как маленький! Я просила, чтобы ничего не просочилось до нашей встречи, то есть до завтрашнего вечера, а потом, конечно, все узнают, а как же иначе!
— Боголюбов нас не простит.
Андрей Боголюбов владел газетой «БизнесЪ», которая испокон веку конкурировала с «Властью и Деньгами». До сих пор было не слишком понятно, кого из кандидатов поддержат Боголюбов и его газета, только какие-то слухи доходили, но, насколько могла судить Лера, Ахмет Баширов, принципал Боголюбова, еще не принял окончательного решения.
— Помните, в двухтысячном было громкое убийство главного редактора «Вестей»? Тогда говорили, что он как раз Боголюбову дорогу перешел и тот его…
— Это в тебе играет то, что тебя по ошибке назвали именем великого режиссера, — объявила Любанова, — снимал бы ты лучше концептуальное кино, господин Роман Полянский!
Первый заместитель неинтеллигентно сопнул носом и отвернулся. Его шикарное имя служило в редакции и ее окрестностях поводом для постоянных шуток с первого дня его пребывания «в должности», уже примерно полгода. Кроме того, он был красив утонченной красотой, любил сладкие духи, слабые сигарета и шоколад. Он носил очки, старательно холил свою щетину, всегда пребывавшую как будто в состоянии трехдневной давности, и очень любил себя. При этом он был исключительно профессионален во всем, что касалось журналистской работы, умело вел сложные переговоры и понимал, что нужно делать для того, чтобы поддерживать репутацию самой лучшей газеты в стране.
«Власть и Деньги» как раз таковой и была.
— Ну что ты сопишь, сокровище? — спросила Любанова. — Не нарекли бы тебя Романом, и не обзывался бы никто!
— Мне не нравится, что мы не знаем, кого поддержит газета Боголюбова.
— Это никому не нравится, — сказал Константинов.
Он в редакционной политике, как и в политике вообще, не слишком разбирался и не понимал, зачем Лера задержала его в кабинете. Вряд ли затем, чтобы он на самом деле в ее отсутствие контролировал журналистов!
— А… в Лондоне не известно, за кого Боголюбов?
— Нет, — отрезала Лера. — Если бы там было известно, я бы тоже знала. Поживем — увидим.
— Ну да, — согласился тезка великого режиссера, — если нас не постигнет участь главного редактора «Вестей»!
— Типун тебе на язык!
И все замолчали. Креативный директор рассматривал свои запонки — на одну даже подышал и потер ее о джинсы, чтобы ярче сверкала. Первый заместитель нарисовал в блокноте еще одну длинную черту и теперь любовался на нее.
Помолчав, Любанова поинтересовалась:
— Ну? И почему никто у меня не спрашивает, что за совет в Филях?
— Да, — сказал Константинов и оторвался от запонки. — Что за совет в Филях?
— Пошли на крышу, — вдруг предложила Лера. — Что-то душно здесь. Прямо беда — в апреле еще снег лежал, в мае жара невыносимая!
Во всех помещениях самой лучшей газеты России, разумеется, работали кондиционеры. В этом офисе никогда не было ни холодно, ни жарко, здесь было уютно, просторно, вкусно пахло, и каждый входящий начинал немедленно чувствовать волнующий ноздри запах — запах больших денег. Здесь тянуло ударно работать, демонстрировать ум и эрудицию и созидать во имя родины и свободы слова, такой уж офис!..
Пойти на крышу — означало поговорить совсем уж начистоту, без предполагаемой «прослушки». Никто точно не знал, есть в офисе эта самая загадочная «прослушка» или нет, и на всякий случай считалось, что есть.
Любанова распахнула стеклянную дверь, перешагнула низкий порожек, застучала каблучками по разноцветной итальянской плитке, которой был вымощен «патио». Константинов поднялся, а тезка великого режиссера медлил. Он не любил стоять рядом с креативным директором — так сразу становилось очень заметно, что он значительно ниже ростом.
— Ну чего? — спросил Константинов, словно сам у себя. — Пошли, что ли?..
Похлопал себя по коленям, как отряхнул, и вышел следом за главной. Полянский закурил, чтобы было понятно, что он задержался не просто так, а именно для того, чтобы закурить, и потянулся за ними. Любанова смотрела вниз, свесившись через перила.
— Свалишься, — сказал Константинов, подходя.
Ветер трепал ее волосы, казавшиеся на солнце очень черными. У нее были неправдоподобно черные волосы и неправдоподобно голубые глазищи — как у кинодивы. Константинов, как всякий мужчина, ненавидел притворство, или думал, что ненавидит, а потому очень интересовался, что поддельное, волосы или глаза с линзами?
— Высоты боюсь, — сказала Любанова, — до судорог. Тянет кинуться.
— А зачем тогда смотришь?
— Волю закаляю.
Вот так всегда. Невозможно понять, шутит она или говорит серьезно.
Подтянулся Полянский и остановился в некотором отдалении — галстук летит по ветру, волосы развеваются, сигаретка сладко и тонко пахнет. Наполеоновским взором он обозрел расстилавшийся пейзаж, потом как бы невзначай перевел взгляд на Леру и Константинова. Это означало, что мешать парочке романтически любоваться панорамой новой Москвы он не хочет, но все же пора бы выяснить, что за секретность такая и тайные разговоры.
Лера повернулась спиной к голубому простору, положила локти на перила и согнутую в колене ногу пристроила — амазонка, одним словом, да еще и волосы летят.
— Значит, так, — сказала она и посмотрела по очереди на каждого из сообщников. — Есть у меня одна крамольная мысль. Следующего содержания. Что-то мне показалось, что Сосницкий решил Садовникова кинуть, а вину свалить на нас. То есть конкретно на меня. И поездка наша в Питер — просто…
— Подстава, — закончил Константинов.
— Просто для отвода глаз, — твердо договорила Лера, не любившая жаргон и позволявшая его себе только в разговорах с бандерлогами. — Мы как бы обо всем договоримся, а потом из Лондона скомандуют все остановить, потому что мы плохо договорились. Возможно такое?
Роман Полянский даже про свою сигарету забыл. Она тоненько дымилась у него в пальцах, а он во все глаза смотрел на Леру.
— А… с чего ты это взяла?!
Она сделала нетерпеливый жест:
— Ну… скажем так, мне показалось.
— Тебе показалось, что Сосницкий хочет нас подставить?!
— Да, — спокойно сказала она. Ее трудно было взять на испуг, вернее — невозможно.
Константинов молчал.