Черный и стремительный джип с хищным рылом вырулил на Маросейку, пару раз раздраженно огрызнулся на прочие машины, которые никак не хотели пустить его в свое стадо, рыкнул на присевшую со страху «Оку», покрасовался перед ней, сверкнул полированным боком, ленивой рысью доскакал до угла и свернул на бульвар.
— Сегодня четверг?
Маша покосилась на начальника.
— Да.
— Не проедем нигде, — сказал тот брюзгливо. — Пробки.
По вторникам и четвергам в Москве было как-то особенно невозможно проехать. Хотя с наступлением весны стало полегче — многие разъехались в отпуска или безвылазно сидели на дачах.
Машин и впрямь было много, тем не менее до школы они добрались быстро и еще оставалось время, чтобы доехать до Весника и даже не опоздать.
Во дворе уже вовсю носились освобожденные от тяжкой доли школьники, гвалт стоял невообразимый, и совершенно непонятно было, как можно в этой толпе выловить своего отдельного ребенка.
Маша моментально почувствовала себя виноватой. Она не должна навязывать Родионову свои личные дела! Сильвестр, конечно, отличный парень, но ее начальник вовсе не обязан проводить с ним время!
— Дмитрий Андреевич, может, я попрошу кого-нибудь…
— Не ерунди, — отрезал писатель Воздвиженский. — Мы уже все решили. Иди, добывай его, и поехали! Дел по горло!
Маша выскочила из джипа. С улицы в прохладную кондиционированность салона повалил теплый воздух, и запах тополей и асфальта, и влага вчерашнего дождя. Писатель Воздвиженский подумал, что зря он содеял в своем романе суровую зиму, теплое лето было бы куда как лучше, а Дмитрий Родионов подумал, что возить с собой по городу чужих детей — ужасная морока.
Зачем он согласился?… И даже сам это предложил!
Хаотичное движение заряженных частиц за школьным забором продолжалось, и кто-то уже висел на худом и замученном боярышнике, а еще несколько щенят валялось на газоне, а другие вырывали друг у друга рюкзаки, и несколько томных барышень лет по четырнадцать взирало на малышачыо возню со снисходительным презрением, а юноши этого же возраста, говорящие непередаваемыми шаляпинскими басами, косились на барышень и шикарными одесскими плевками сплевывали на асфальт, и все вокруг визжало, двигалось, прыгало, хохотало, сверкало на солнце.
— А я ему говорю: чегой-то ты звонишь? А он мне отвечает, что алгебру забыл!
— Ага, алгебру! Так я и поверила, что он алгебру забыл!…
— Да мы ваще вчера до двух часов оттягивались!…
— Мне он целых три эсэмэс прислал…
— Да этот фильмец отстой, ва-аще!
— А он в каком, в девятом или в десятом?
— Вот я иду, мажорю, а навстречу мне Анька из восьмого «Б»…
Опустив стекло и надвинув темные очки для неузнаваемости, Родионов курил и думал, что ни за что на свете не хотел бы вернуться в свои четырнадцать лет. Что там думают по поводу сей золотой поры именитые психологи и психологессы? Но детство мы вернуть не сможем заново, как первый вальс, оно не позабудется?! Школьные годы чудесные, с книжками, танцами, песнями? Из школьных чудесных годков ему помнилась одна сплошная морока с глубоким осознанием собственной никуда не годности, препирательства с биологичкой по поводу генов красной комолой коровы, лазанье на канат и постыдное на нем болтание, потому что долезть до конца у него никогда не получалось, икс квадрат минус игрек квадрат, и возмущение отца, что он, его сын Дима, икс от игрека отнимает каким-то «примитивным» способом, а должен отнимать «красиво», прыщи на лбу, прыщи на носу, прыщи на груди, и никакого вальса!…
Вот идет, к примеру, он, Родионов, мажорит, а навстречу ему Анька из восьмого «Б»!…
— Здрасти, — сказал тоненький голосок где-то очень близко.
— Здравствуйте, — отозвался Родионов и завертел головой, пытаясь рассмотреть здоровающегося, но не смог, тот уже нырнул за заднюю дверь и теперь там возился.
— Это Сильвестр, — проговорила секретарша Маша очень быстро. — Дмитрий Андреевич, мы с ним уже обо всем договорились, он не будет нам мешать.
— Да кто ж спорит… — пробормотал Дмитрий Андреевич, и в это время к их машине двинулась небольшая компания пацанят, тех самых, что не обращали никакого внимания на девиц, которые не обращали никакого внимания на них.
— Садись скорее, — нервно приказала невидимому Сильвестру Маша, — нам некогда, у нас еще встречи сегодня!…
— Я сажусь, — выговорил тоненький голосочек, и сзади что-то упало.
Родионов вздохнул.
— Вау! Эта чего? Эта твоя тачка, да?
— Не, пацаны, это матери его тачка, да, Вест?
— Да не, там вон еще кекс какой-то сидит!
— А че? Ксенон или нет?
— Не-а, не ксенон!
— Да че ты гонишь-то?
— Да ты сам гонишь!
— Вестик, покатай, а?
— Вау, братва, а эта че такое?!…
— Марья Петровна, это ваша тачка, да? То есть машина?
Шаляпинские басы решительно не вязались с худосочными шейками и тоненькими ручками, на которых отросли здоровые красные кулачищи, у одного в ухе была серьга, другой все ковырял в носу, в который было продето кольцо, оно, как видно, невыносимо мешало и носу, и самому красавцу, третий все заглядывал в салон, так что чуть не тыкался в родионовскую сигарету, и Родионов стекло поднял.
— Ребята, пока, — сказала Маша, — мы спешим.
— Ну, покатайте, Марья Петровна, а?
— В следующий раз, — сдержанно сказала Маша, — обязательно!
Прыгнула в салон и так рванула с места, что Родионова качнуло назад и прижало к креслу.
— Мам, как здорово, что ты приехала! — с удовольствием сказал сзади тоненький голосок. — Я тебя и не ждал!…
— Это случайно получилось, — нервно произнесла Маша, косясь на Родионова.
Неизвестно, чего она от него ожидала — то ли что он надуется и перестанет разговаривать, то ли что сию минуту пристанет к ее сыну с вопросами, типа: «Ну, как успехи, молодой человек?» и расскажет историю из собственной боевой юности. Это явственно читалось у нее на лице, и великий писатель усмехнулся.
К уху Родионова придвинулось сопение, он оглянулся и прямо перед своим носом увидел шоколадные блестящие глаза и широкий улыбающийся мальчишеский рот.
— Почему они зовут тебя Вест? — осведомился Родионов.
— У меня имя неудобное, — объяснил мальчишка охотно. — Очень длинное. Как его сократить? Непонятно как!