— Ну где ты? — недовольным голосом спросил дед, когда он вошел в кухню. Дед стоял у плиты с серебряной лопаточкой наготове, а из плоской сковороды вылезал золотистый край огромного омлета. — Я решил, что ты там утонул.
— Я не утонул, — буркнул Димка.
Очевидно, что-то в его голосе насторожило деда, потому что он оглянулся и внимательно осмотрел внука.
— Ты чего это такой… взъерошенный? — спросил он после паузы. — Спал плохо?
— Хорошо я спал, — ответил Димка и полез в холодильник, чтобы скрыться там от старческих озабоченных глаз. — А этот где? Который суть машина для делания денежных знаков?
— Что ты там ищешь? — спросил дед недовольно. — Колбасу? Так я ее уже достал. И вообще столько мясного с утра — вредно.
— Жить вообще вредно. — Однажды по телевизору в какой-то идиотской программе для пенсионеров, “Аншлаг” называется, Димка услышал эту присказку, и она ему очень понравилась. — В конце концов все равно помрешь.
— Оно конечно, — согласился дед. — Но весь вопрос в сроках. Ешь и отправляйся, раз уж ты собрался навестить свой институт.
Димка уселся за ореховый стол, и неожиданно все это — просторная кухня, наполненная запахами свежей еды, кофе и дорогого одеколона, которым пользовался брат, и бодрыми утренними звуками, доносившимися из телевизора, и хрусткая льняная салфетка, которую дед незаметно подложил ему под локоть, и насыщенная электрическая яркость апельсинового сока в высоком тяжелом стакане, сопение деда, для виду принявшегося за газету, — показалось ему самым прекрасным, что только есть на свете.
Вот бы просидеть всю оставшуюся жизнь на этой громадной и светлой кухне, запивая соком огнедышащий омлет и жмурясь от сытости и счастья, а в случае опасностей или даже просто неприятностей прятаться за дедову спину.
Как это прекрасно, как надежно, как славно, когда есть спина, за которую можно спрятаться!..
Чувствуя, что вот-вот заплачет, Димка рывком отодвинул стул и бросился вон из кухни.
— Ты что? — спросил дед. — Заболел?
— Дед, ты меня рано не жди сегодня, — скороговоркой выпалил Димка. — И вообще… не жди. Может, я не приду.
— То есть как — не жди? — Дед задрал на лоб очки и стал похож на папу Карло из древней книжки про Буратино. — Что значит — не приду?
— То и значит, — сквозь стиснутые зубы выдавил Димка. — Ты что, тупой? Не приду — значит, не приду. У девушки останусь.
— Ну-ну, — протянул дед с сомнением. — У девушки… Приводил бы ее сюда, эту свою девушку.
— Куда?! — заорал Димка беспомощно. Все выходило из-под контроля. Это оказалось в миллион раз труднее, чем он себе представлял. — Меня-то здесь из милости терпят, да еще из-за тебя, а ты!..
— Дима! — Дед выпрямился во весь рост и взялся внезапно задрожавшей рукой за край антикварного столика. — Я не хочу слушать никаких выступлений относительно твоего брата. Я их слышал миллион раз. Если хочешь, давай поговорим серьезно, не на ходу. Вернешься — и поговорим.
— Ладно! — сказал Димка с ненавистью. — Согласен. Вернусь, и будем говорить.
Он накинул куртку, схватил в охапку сумку и бросился вон из квартиры, как будто за ним гнались сразу все выскочившие из ада черти. Он не стал дожидаться лифта и выскочил на лестницу. Он побежал вниз, отчаянно торопясь и топая так, что качались листья диковинных растений, которыми была заставлена лестница. Цветной узор ковровой дорожки сливался перед глазами в огромное алое пятно.
Охранник, маскировавшийся под консьержа, выглянул из своей стеклянной будки в недоумении — здесь никто и никогда не мчался по лестнице как полоумный.
— Что случилось? — дружелюбно спросил он, увидев расхристанного Димку. — Опаздываете?
И то, что этот охранник был с ним так вежлив — а все из-за козла-братца, перед которым тут все на задних лапах ходят! — и то, что он не задержал его и не дал ему по физиономии, хотя Димка вполне это заслужил, еще усугубило его ненависть к себе, от которой у него, как у какого-нибудь неврастеника, дергалось под глазом, и это было отвратительно.
Не отвечая и не глядя на охранника, смутно и неопределенно надеясь, что бдительный страж сейчас задержит его и оставит дома до появления брата, Димка прошагал к выходу, набрал код, пинком распахнул тяжелую дверь и выскочил на улицу.
Ветер кинулся на него, впился ледяными пальцами в свитер, швырнул в физиономию горсть колкого снега, растрепал волосы, которые сразу же полезли в глаза. Когда же зима пришла? Вчера? Позавчера? Он не мог вспомнить.
Несколько дней он все подготавливал к тому, что должен сделать сегодня, метался по Москве, даже к Лизе не заезжал и совершенно не понимал, что происходит вокруг него. Он думал только об одном — как все пройдет сегодня.
Осталось выждать еще… Он посмотрел на часы. Еще пять часов. Господи, пять часов! Ужасно долго. Он не выдержит ожидания. Он просто свихнется.
Он поднял воротник куртки и зашагал к автобусной остановке. Руки мерзли, а перчатки он забыл дома. То есть не дома, а у брата, черт бы его побрал.
Он сейчас поедет в Жулебино, к Лизе. Она, конечно, закатит истерику, но Димка с этим справится. Все равно это лучше, чем пять часов бродить по улицам.
Он вспомнил, как, маленький, ждал дома мать. “Я вернусь, когда стрелка подойдет вот к этой цифре”, — говорила она медовым голосом. Она всегда говорила таким голосом, когда ей что-то было от него нужно. Например, чтобы он целый день просидел один. Димка ненавидел этот ее медовый голос. “Стрелка подойдет, и я вернусь. Понял, Димочка?”
Димочка!
Рано темнело. Тени вылезали из углов и подбирались к маленькому Димке, сидевшему под столом. Ужасно хотелось есть, потому что она часто забывала оставить ему еду, а стрелки как будто прилипали к белому блестящему кругу и не двигались. Он смотрел, смотрел, а они все не подходили к заветной отметке. У него был медведь, довольно облезлый, но большой и мягкий, и Димка прижимался к его животу, гладил его и говорил ему “мамочка”. Стрелки подходили, и он зажмуривался, прислушиваясь до звона в ушах, не поворачивается ли в двери ключ. Стрелки проходили дальше и уходили совсем далеко, а мамы все не было и не было.
С тех пор он возненавидел часы. Все детство они были его злейшим врагом. Однажды он собрал все — сколько их было в доме — и утопил в ванне. Ему тогда исполнилось семь лет, и он был очень горд собой, что наконец придумал, как избавиться от мучений.
Часы он утопил, а мучения продолжались.
Он так стиснул руку в кармане, что содрал кожу на ладони. Зачем он думает об этом?! “Прекрати сейчас же, слабохарактерный, истеричный слюнтяй! Вон подходит троллейбус, он отвезет тебя к метро, и ты увидишь Лизу. Ты не скажешь ей ни слова, она покричит немного и поможет тебе переждать эти чертовы пять часов. Нет, уже не пять, а четыре пятьдесят…”