Бабушка наряды одобрила, и Соня долго крутилась перед ней, поворачивалась то боком, то задом, и бегала к большому зеркалу в ванной, и требовала, чтобы бабушка подтверждала, что «все хорошо».
Бабушка возместила ей все потраченные деньги.
«Не валяй дурака, — сказала она весело, когда Соня стала отказываться, надеясь, что бабушка все же заставит ее взять деньги, — это тебе подарок. Я знаю, как в твоем возрасте все это нужно. А мне на венок в любом случае хватит».
Когда все кончилось так не правдоподобно ужасно и Соня приползла к ней, бабушка сказала, что стыдно так унижаться. Что женщина должна знать себе цену. Что у нее, Сони, совсем нет гордости.
А какая там гордость, когда кончилась жизнь?! Зачем трупу — гордость?!
Она так и не простила бабушку, оказавшуюся такой же, как все. Нет, хуже всех, ведь Соня надеялась, что бабушка поймет ее, и утешит, и как-то спасет, но она сказала «стыдно», и Соня как будто умерла еще раз. Навсегда.
Но оказалось, что тогда она еще не совсем умерла. Жизнь продолжала мучить ее, выворачивать наизнанку так, чтобы уж окончательно добить, поунизительнее, побольнее!..
Ей осталось еще немного, совсем немного, а там будет все равно, и ей нет никакого дела, поддельное ожерелье или настоящее!
— Соня! — сказал Настин любовник настойчиво, и в зеркале она поймала внимательный взгляд. — Мы уже на набережной. Дальше куда?
Соня объяснила ему — куда, и некоторое время гадала, видел он, как она гладила его диван или нет.
Ювелирная мастерская размещалась в подвале старого дома, и все здесь напоминало декорации к фильму «Рожденная революцией» — глухая стена, лесенка вниз, дюжий охранник, проводивший их недобрым взглядом, зеленая плюшевая штора, опущенная с одной стороны, конторка, темные столы, лупа на подставке, коричневая лампа и застекленные неширокие витрины.
— Мне Франца Иосифовича, — прошелестела Соня, обращаясь к чьей-то неприветливой лысине, одиноко копошившейся за деревянной стойкой, на что лысина никак не отреагировала.
Кирилл был уверен, что Соня сейчас повернется и уйдет, и даже на всякий случай приготовился схватить ее за руку, но она стояла совершенно спокойно, как будто вовсе и не спрашивала ювелира.
Кирилл огляделся. Он никогда не был в подобных местах — недаром и доисторический фильм вспомнился. В витринах масляно поблескивало золото, подсвеченное не по-магазинному уютно. Кирилл посмотрел — золото было тяжеловесным, дородным, с завитушками, раковинками и лепестками. Разноцветные камни, крупные, как на шапке Мономаха, лубочно сверкали.
Кирилл видел такие украшения только один раз в жизни.
Ему было лет шестнадцать, когда его школьный приятель Митя Петров позвал его с собой в Питер. Они ехали вдвоем с теткой, сестрой Митиного отца, и Кирилла пригласили, чтобы Митя не скучал.
До этого Кирилл никогда в Питере не был, а у Мити там жили какие-то родственники, и для него это было никакое не приключение — просто ежегодный визит к родным. Родители Кирилла долго соображали и подсчитывали и в конце концов наскребли денег — только на билет. Десять дней Кирилла поила и кормила Митина тетка, молодая, веселая и быстроглазая, и делала это так деликатно, что Кирилл ни разу не почувствовал себя обузой.
На Невском она покупала им пирожки и по два стакана очень сладкого и очень горячего кофе, целыми днями таскала по музеям и соборам, не давая ни присесть, ни вздохнуть, фотографировала у памятников — они закатывали глаза, негодовали и кривлялись, — возила на «Ракете» в Кронштадт, заставила стоять под аркой Лицея, чтобы «нюхнуть лицейского воздуха», наизусть читала «Медного всадника» и тыкала носом в отметины на стене Петропавловской крепости, чтобы они сами убедились, куда доходила вода во время великих наводнений.
А по вечерам она приводила их «на кофе» к самой старой из всех питерских родственников, приходившейся Мите прабабкой. Ее звали — Кирилл помнил это всю жизнь — Марфа Васильевна, и ей было, наверное, лет девяносто. Она жила одна в огромной квартире на Литейном проспекте, в доме, где внизу сидел толстый швейцар. Он открывал высоченную дверь и кланялся, здороваясь. Кирилл до смерти его боялся, а Митина тетка — нисколько.
Квартира была огромной и похожей на музей. Кирилл никак не мог взять в толк, что в такой квартире живет одна крохотная старушка с очень прямой спиной и черепаховыми гребнями в густых белоснежных волосах. Она усаживала их за круглый стол в гостиной, под белую лампу, висящую на медной цепи. Лампа заливала молочным светом середину комнаты, а по углам шевелились и вырастали тени, потому что высоченный Митька, усаживаясь, непременно задевал ее головой. На столе всегда стояла ваза темного стекла на высокой ножке, полная крохотных белоснежных пирожных. Много лет спустя Кирилл узнал, что они называются безе. Чай из электрического самовара наливали в вызолоченные изнутри чашки с очень неудобными витыми ручками. Марфа Васильевна подавала чашки — каждую на блюдце, и на пальцах у нее сверкали камни. Очень много разных камней — как за сегодняшним ювелирным стеклом. В хрустальных мисочках, тоже на ножках, ноздреватой зимней горкой высились взбитые сливки, полагавшиеся к чаю. Все помалкивали, говорила только Марфа Васильевна — и все про то, как она «служила» балериной в Мариинском театре и однажды великая княгиня после спектакля прислала ей букет.
Все это потом вспоминалось Кириллу как во сне.
— Извините, — тихим голосом повторила Соня, и Кирилл, очнувшись, оторвался от созерцания драгоценной витрины, — Франца Иосифовича нет?
Лысина, к которой она обращалась, задвигалась, собралась складками и сделала оборот. На месте лысины оказалась бледная носатая физиономия, очень недовольная.
— Что вы кричите? — осведомилась физиономия.
— Здравствуйте, — пробормотала Соня и оглянулась на Настю, — я к Францу Иосифовичу.
Очки, сидевшие на самом кончике длинного носа, как будто сами по себе переместились вверх и оказались на лбу — или на лысине, потому что было непонятно, где кончается лоб и начинается лысина, — и физиономия довольно расправилась.
— Ожерелье, — изрек ее обладатель с видимым удовольствием, — ожерелье. Да.
Настя посмотрела на Кирилла.
— Я, я, — заметив их переглядывания, дружелюбно закаркал обладатель, — Франц Иосифович — это я, я. А вы привозили ожерелье. Да, ожерелье. Двадцать один сапфир. Двадцать один бриллиант. Как же!
— Я вас не узнала, — проговорила Соня и почему-то покраснела, — извините.
— Ерунда. Ерунда. Я старый человек. Молодые девушки не должны меня запоминать. Время, когда меня запоминали девушки, давно прошло. Да.