Проснувшись утром, я, не открывая глаз, мысленно проинспектировал собственное состояние. Нос пока дышал, озноба не было, зато грудь заложена так, словно в нее напихали вагон стекловаты. Все понятно, я ухитрился вляпаться в бронхит. Ну ничего, это дело обычное, и средства лечения давно известны и опробованы. Можно даже Светке не звонить, сам справлюсь. На всякий случай я сунул под мышку градусник. Вышло 37,6. Для утра многовато. Хорошо, что сегодня воскресенье, можно с чистой совестью пролечиться до завтра, а там видно будет.
Кое-как позавтракав, я начистил кастрюлю картофеля и поставил на огонь. Отыскал в залежах всякой ненужной всячины, скопившейся в шкафчиках, сухую горчицу, насыпал в толстые шерстяные носки и натянул на ноги. Половину отваренной картошки размял, сложил в холщовый мешочек и примотал к груди длинным широким полотенцем, после чего улегся на диван, укрылся пледом, включил телевизор и начал болеть, основательно и со вкусом. От горячего картофельного компресса потянуло в сон…
Меня разбудил звонок Вали Семенова.
– Дрыхнешь?– презрительно спросил он, услышав мое хриплое и невнятное «аЛё».
– Болею,– мстительно ответил я.– Будешь плохо себя вести – буду болеть всю неделю.
Я представил себе, как мой друг Валька вздрогнул при этих словах. На период болезни или отпуска участкового его обязанности выполняет старший участковый, каковым и являлся Семенов, и моя болезнь здорово подрежет ему крылья и сожрет все свободное время, которое он с изобретательностью и мастерством высвобождает себе, чтобы зарабатывать мусатовские деньги.
– Болеешь? Так это… лечиться надо,– встревожено посоветовал он.
– Надо,– согласился я.
– А ты лечишься?
– Лечусь.
– Хорошо лечишься, как следует?
– Ну, как умею.
– Один?
– Один.
– Наверное, ты как-то не так лечишься,– глубокомысленно заявил Семенов.– Что это за лечение в одиночку? Для такого дела нужна хорошая компания.
– Ты на что намекаешь?– не понял я.– Что нужно девочек позвать?
– Да нет,– рассмеялся Валька,– можешь позвать только меня. Мы же договаривались с тобой сегодня посидеть, потолковать насчет этого дела. Забыл? Я дома отпросился, предупредил еще вчера, чтобы на меня не рассчитывали, что деньги пойду зарабатывать. Ну так как?
Елки-палки, а ведь я действительно забыл! Еще вчера помнил, когда сидел с документами и прикидывал расклад событий тридцатилетней давности, а ночью все заспал.
– Я бы лекарства привез,– продолжал между тем Семенов,– опять же полечились бы.
– Валяй,– разрешил я.– Только с лекарствами не усердствуй, у меня все есть.
Валька примчался через полчаса с двумя пакетами, большим и маленьким. В маленьком пакетике с логотипом аптечной сети был стандартный набор препаратов, рекомендуемых при бронхите и температуре, в другом же, большом, находилась бутылка водки и незамысловатая, но обильная закуска.
– Ну зачем ты, Валь,– с упреком проговорил я, обозревая так называемые «лекарства»,– я же сказал, что у меня все есть.
– Я не халявщик,– гордо произнес мой друг,– я – партнер. Ты все равно будешь хлестать свое виски, а себе я водочку притаранил. Ты давай ложись, я сейчас все сварганю по-быстрому – и приступим.
В смысле потребления алкоголя Валька был человеком редким. Пить он мог в любое время дня и ночи без малейшего риска опьянеть. Градусы его не брали, вернее, брали только тогда, когда водки было столько, сколько ему на всю свою зарплату не купить. Я никогда не мог понять, зачем он вообще пьет, если эффекта нет, а он мне отвечал, что у него от водки зависимость не физиологическая, а психологическая, и приводил в пример людей, которые много курят, но не потому, что нуждаются в никотине, а потому, что привыкли и руки нечем занять. Поставь таких людей в ситуацию, когда курить нельзя несколько часов,– и они прекрасно живут, даже не вспоминая о сигаретах. Валька, по его собственному утверждению, привык к тому, что настоящий мужик и настоящий мент должен обязательно пить водку по любому поводу, это модель поведения, против которой он пойти не может, а то товарищи уважать не будут.
Мы выпили по первой, я – глоток виски, Валька – водки, я без закуски, а он украсил выпитое ломтиком буженины с маринованным огурчиком. Валя пожевал и озабоченно потянул носом.
– Слушай, откуда-то вареной картошечкой тянет…
– От меня. У меня на груди компресс из картошки. Можешь занюхивать,– великодушно разрешил я.
Какое-то время мы беззлобно поперемывали косточки начальству. Можно подумать, что оно у нас разное и мы уже лет десять не имели возможности его обсудить. Вот ведь удивительные существа люди! Или только мы, мужики? Наконец мы оторвались от столь сладостного занятия и перешли непосредственно к делу.
– Валь, я хотел тебя предупредить, чтобы ты следователя того, Царькова, из Прокуратуры СССР, пока не трогал.
– Почему?– насторожился Семенов.
– А он все равно ничего не скажет,– объяснил я и поделился с ним результатами моих давешних размышлений. Если Царьков Н.Н. вел оба дела, стало быть, он – человек более чем доверенный и к верхам приближенный, а такие люди своих не сдают. Он ни за что не признается, что фальсифицировал дела по указания сверху, и не назовет того, кто такое указание дал. И того, ради чьего спасения все это затеяли, тоже не назовет. Будет молчать, как партизан на допросе. Хуже того, он может предупредить кого надо (или наоборот, кого не надо), и тогда мы уж точно не выясним ничего. Когда дело пахнет чиновничьей или партийной элитой, пусть и тридцатилетней давности, нужно действовать очень осторожно, потому что многие из этих людей до сих пор в силе и при деньгах, а не они – так их дети, которые тоже не очень-то стремятся отдать честь своей семьи на поругание.
Валька слушал меня внимательно и мрачнел прямо на глазах. Даже водку пить забыл.
– Что ж ты мне вчера все это не сказал?– с досадой спросил он.
– Так я только к вечеру додумался. А что? Какая разница, вчера я тебе сказал или сегодня?
– Я вчера у него был,– удрученно пробормотал Семенов.
– У кого ты был?!
– У него. У Царькова. Как раз хотел тебе сегодня рассказать, что да как. Он мне сам сказал, что вел оба дела, так я тебя еще и удивить хотел, а ты уже все знаешь… Сюрприз не получился. Ну, ты прав, конечно, ничего он не сказал. Матом меня покрыл и выгнал.
Николай Николаевич Царьков коротал свои дни в доме престарелых и инвалидов. С семьей, как успел установить Валька, он рассорился давно и напрочь, потому как не хотел мириться с «духом наживы и стяжательства, овладевшим детьми и внуками», которые вовсю занимались бизнесом и вели «буржуазный образ жизни». Был Николай Николаевич ярым приверженцем советской власти и считал, что коммунизм не построили вовремя просто по недоразумению, потому что мешал американский империализм, на противостояние козням которого нужны были средства, силы и время, а вовсе не потому, что идея была порочной изначально и сделать это невозможно в принципе. Жить под одной крышей со своими «продавшимися идеалам капитализма» потомками овдовевший бывший следователь не желал, сдал квартиру государству и ушел в дом престарелых. В свои восемьдесят два года он был уже очень слаб и болен, передвигался с трудом, после перенесенного несколько лет назад инсульта плохо владел одной рукой, сильно приволакивал ногу и не очень внятно говорил, но соображал, как показалось моему другу Семенову, вполне-вполне.