- Но почему? Время же есть. И все равно мы едем в том направлении.
- Саш, я буду разговаривать с операми.
- И что?
- А то, что при тебе они говорить не будут. Сам не понимаешь? Это мы к девочке из салона или из магазина можем прийти, достать одну мою ксиву, она как фотографию в форме увидит, так больше ничего читать и не станет. А в линотделе совсем другие люди сидят. Они попросят документы и у меня, и у тебя. И как ты думаешь, что они скажут, когда увидят, что один из нас - участковый, а вовсе не опер и не следователь, а другой - вообще журналист? Тебе, конечно, по фигу, а мне завтра утром на работу выходить. К этому времени мое начальство уже будет знать, что я влез в чужое дело, и намылит мне одно пикантное место. А еще об этом узнает следователь, который ведет дело об убийстве, и ему это все очень-очень не понравится. И попадет не только мне, но и Ивану Хвыле.
- Ладно, если все так серьезно, я с тобой не пойду, в машине посижу. Или в тот бар зайду, где Кузнецова девочки ждали.
- Уговорил, - вздохнул я. - Только я тебя умоляю, Саш, без ненужной инициативы, хорошо?
- Хорошо. А почему ты так уверен, что оперативники на вокзале не любят журналистов? Ты знаком с ними?
- Нет, я с ними незнаком, но журналистов не любят все среднестатистические милиционеры. Их любят только самые глупые менты и самые умные.
- Почему так? - удивился он.
- Да потому, что самые тупые просто не понимают, что вы творите, а самые умные, наоборот, очень хорошо понимают и видят, как вас можно использовать.
- И что же мы такого, позволь спросить, творим? - нахмурился Вознесенский.
- Ну, ты, может, ничего такого не делаешь, ты же все больше о литературе и искусстве пишешь, а есть такие, которые активно мешают следствию, разглашая то, о чем надо бы до поры до времени помолчать. Ты пойми, работа по раскрытию преступлений не любит гласности и чужих глаз, а у вас гласность - это профессия. Не в том же дело, что журналисты какие-то особенно плохие, нет, они замечательные ребята, просто у них и у ментов профессии несовместимые, взаимоисключаемые.
- А ты какой? Среднестатистический?
Замечательный вопрос. И как на него отвечать? Нахально заявить, что я из когорты самых умных? Или причислить себя к тупым, как это недавно сделал мой отец? Или же признаться, что я среднестатистический и не люблю журналистов? Правильно меня Светка всегда учила, надо думать, прежде чем что-то говорить, а то подставишься. Но мой язык с детства был моим врагом.
- В шахматах это называется «вилка», - засмеялся я. - Подловить меня хочешь? Или хочешь выяснить, как я к тебе отношусь? Не надейся, я не признаюсь в своей глупости и не стану настаивать на своей гениальности. Я - самый обыкновенный, среднестатистический милиционер, но благодаря тому, что около моего отца всю жизнь были журналисты, я к ним привык, узнал поближе, кое-что понял и отношусь к ним хорошо.
Уф, кажется, вывернулся. Ну, Вознесенский, с тобой не забалуешь, надо держать ухо востро.
- Вообще-то на среднестатистического ты не очень похож,- заметил Саша. - Что ты в милиции делаешь?
Я пожал плечами.
- Работаю. Что там еще можно делать?
- Ну, можно, например, дурака валять, а можно и бабки заколачивать. Если бы я не знал, кто твой отец, я бы как раз это и подумал, глядя на твою тачку и прочие мелочи. Ботиночки у тебя не форменные, а фирменные, и часы недешевые, и бумажник, между прочим, из натуральной кожи, английский.
- Разбираешься, - недобро усмехнулся я. - И дальше что?
- Работать в милиции тебе вряд ли интересно. Остается один вариант: ты там валяешь дурака.
Я не стал возражать.
- Ну ладно, пусть так. Допустим, ты прав. А почему ты думаешь, что мне работать неинтересно?
- А что, разве интересно?
- Да нет, Саша, я с тобой не спорю, просто мне любопытен ход твоих рассуждений.
- Да ход-то самый простой, - улыбнулся он. - Светлана сказала, что ты хорошо разбираешься в поэзии. Катя говорила, что у тебя музыкальное образование. Такому человеку не может быть интересно в милиции просто по определению.
- Светлана ошиблась. Я в поэзии ни черта не смыслю. С чего она это взяла?
- Она рассказывала, как ты прослушал какую-то песню и сразу сказал, что это плагиат, и назвал поэта, у которого стихи украдены. Причем поэта абсолютно малоизвестного. Я, например, такой фамилии вообще никогда не слыхал, а ведь я учился в Литинституте в поэтическом семинаре. А ты не только автора знаешь, но и оригинальные стихи наизусть прочел. Это говорит о чем-нибудь или нет?
- Говорит, - согласился я, - только совсем не о том, о чем ты подумал. Я не в поэзии разбираюсь, а в текстах для песен и романсов, это все-таки немножко другое. Раз ты учился в поэтическом семинаре, то должен понимать разницу. Я, например, хорошо знаю творчество Сумарокова, Цыганова и Кольцова и совсем почти не знаю Фета и Некрасова. Меня интересовала только та поэзия, которая годится для вокального исполнения. Знаешь, как я в детстве развлекался? Возьму толстенный том «Песни и романсы русских поэтов», выберу стихотворение, напишу к нему музыку, а потом прошу родителей сыграть мне или спеть то, что когда-то написали на эти стихи композиторы. Если они такого романса не знали, брали ноты в библиотеке Консерватории. И я сравнивал, насколько то, как я прочувствовал эти стихи, отличается от того, как их прочувствовал другой музыкант. Вот поэтому песенно-романсовую поэзию я знаю, но это отнюдь не означает, что я вообще в поэзии разбираюсь. Так что Светлана тебя дезинформировала.
- Но Катя-то сказала правду, - тут же возразил он, - ты действительно музыкой занимался.
- Ну, занимался, - неохотно подтвердил я. - В далеком сопливом детстве. Да вон сколько детей ходят в музыкальные школы, а сколько из них становятся музыкантами? Единицы.
- Как же ты оказался в милиции?
- От армии спасался. А потом как-то втянулся. Зачем менять свою жизнь, если все устраивает? К чему ума искать и ездить так далёко, как писал бессмертный Грибоедов.
Я врал нагло и почти вдохновенно. Никакая армия мне не грозила, с моей оконченной на одни пятерки музыкальной школой по трем специальностям (кроме скрипки и гитары, я экстерном сдал экзамен по классу фортепиано, чтобы мамины усилия по моему обучению не пропали даром) и многочисленными юношескими опусами в разных жанрах камерной музыки я легко мог поступить и в Консерваторию, и в Гнесинку. Даже если бы моих собственных способностей к музыке оказалось для этого недостаточно, в запасе оставалась тяжелая артиллерия в лице родителей. Уж как-нибудь да поступил бы.
Несмотря на относительно поздний час, машин на дорогах было много, и добирались мы из Выхина, где снимал квартиру Кузнецов и где, соответственно, работала кассирша Ниночка, довольно долго. Наконец свернули на Каланчевку и подъехали к вокзалу.