Старший по чину Артамон Головин, встав, поклонился, навесил седые брови:
– Петр Алексеевич, с божьей помощью…
– Пушки нужны! – перебил Петр, жила вздулась у него на лбу. – Бомбы! Сто двадцать тысяч ломовых ядер! Солонины, старый дурак…
.. . . . . . . . . . . .
Снова недели на две зарядили дожди, потянули с моря непросветные туманы. Солдатские землянки заливало, шатры протекали, от сырости, от ночной стужи некуда было укрыться. Весь лагерь стоял по пояс в болоте. Люди начали болеть поносами, открывалась горячка, – каждую ночь на десятках телег увозили мертвых в поле.
С крепости по осаждающим, не переставая, били из пушек и мелкого ружья. На рассвете чаще всего бывали вылазки, – шведы снимали сторожевых, подползали к землянкам, забрасывали спящих ручными гранатами. Петр ежедневно объезжал всю линию укреплений. В мокром плаще, в шляпе с отвисшими полями, молчаливый, суровый, появлялся на серой кобыле из дождевой завесы, – остановится, поглядит стеклянным взором и шагом дальше по изрытому полю – в туман.
Обозы подходили медленно. С пути доносили, что вся беда с подводами: у мужиков все взято, приходится брать у помещиков и в монастырях. Лошаденки худые, корма потравлены, и что ни день тяжелее от превеликих дождей и разбитых дорог. Был слух, что Петр у себя в рыбачьей избе на острову собственноручно избил до беспамяти генерал-провиантмейстера, помощника его велел повесить. С пищей будто бы стало немного лучше. И порядка в лагере прибавилось. Плохи были командиры: русские – медлительны, приучены жить по старинке, многоречивы и бестолковы. Иностранцы только и знали – пить водку от сырости да хлестать по зубам за дело и не за дело.
Подлинно стало известно: король Карл, высадившись в Пер-нове, повернул к Риге, одним появлением своим привел в смирение ливонских рыцарей и оттеснил войска короля Августа в Курляндию. Сам Август сидел в Варшаве среди взбудораженного раздорами панства и оттуда гнал гонцов к Петру – просил денег, казаков, пушек, пехоты… Под Нарвой понимали – шведов надо ждать с первыми заморозками.
Шереметьев с четырьмя иррегулярными конными полками, посланный для промысла над неприятелем, дошел до Везенберга и счастливо побил было шведский заградительный отряд, но внезапно отступил к приморским теснинам Пигаиоки – верстах в сорока от Нарвы – и оттуда писал Петру:
«…Отступил не для боязни, но для лучшей целости… Под Визенбергом – топи несказанные и леса превеликие. Кормы, которые были не токмо тут, но и около, все потравили. А паче того я был опасен, чтобы нас не обошли к Нарве… А что ты гневен, что я селения всякие жгу и чухонцев разбиваю, то будь без сомнения: селений выжжено немного и то для того только, чтобы неприятелю не было пристанища. А ныне приказал, отнюдь без указу, чтобы край не разоряли… Где я стал под Пигаиоками – неприятелю безвестно мимо пройти нельзя, далее отступать не буду, здесь и положим животы свои, о том не сомневайся…»
Наконец, – на счастье или на беду, – ветер подул с севера. В день разогнало мокрую мглу, низкое солнце скупо озарило утопавший в грязях лагерь, в городе на церковном шпиле загорелся золотой петушок. Землю схватило морозом. Стали подходить обозы с огневыми припасами. На быках, – по десяти пар на каждую, – подвезли две знаменитых, – весом по триста двадцать пудов, – пищали «Лев» и «Медведь», отлитые сто лет тому назад в Новгороде Андреем Чоховым и Семеном Дубинкою. Как черепахи, ползли гаубицы на широких и низких колесах, короткие мортиры, бросающие трехпудовые бомбы. Все войска стояли под ружьем, все конные полки – о конь, с голыми шашками на случай вылазки шведов.
Двести человек, подхватив канатами, втащили «Льва» и «Медведя» на середний редут против южных бастионов крепости. На батареях всю ночь устанавливали гаубицы и мортиры. В крепости тоже не спали, готовились к штурму – по стенам ползали огоньки фонарей, перекликались часовые.
На рассвете пятого ноября Петр с герцогом и генералами выехал на холм Германсберг. Дул колючий ветер. Лагерь был еще покрыт сумраком, красный свет солнца лег на острые кровли города и зубцы башен. Внизу вспыхнули длинные огни, сотрясая равнину, ухнули, рявкнули пушки, – искряными дугами понеслись бомбы в город. Дымом затянуло и лагерь и стены. Петр опустил подзорную трубу и, раздув ноздри, кивнул Галларту. Тот подъехал, пощелкал языком:
– Плохо. Недолеты. Порох никуда не годится…
– Сделать что? Немедля…
– Прибавить заряд… Только бы выдержали орудия…
Петр спустился с холма, через подъемный мост и ворота из дубовых бревен проскакал за частокол и рогатки. На средней батарее пушкари обливали водою с уксусом длинные стволы «Льва» и «Медведя». Командир батареи, голландец Яков Винтершиверк, низенький старый моряк, с бородой из-под воротника, подойдя к Петру, сказал хладнокровно:
– Это никуда не годится… Этим порохом только стрелять по воробьям – один дым и одна копоть…
Петр сбросил плащ, кафтан, засучил рукава, взял банник у пушкаря, сильным движением прочистил закопченное дуло…
– Заряд.
Из погреба батареи пошли кидать – из рук в руки – пачки пороха в серой бумаге. Он надорвал одну пачку, высыпал порошинки на ладонь, только фыркнул, как кот, злобно. Вбил в дуло шесть пачек…
– Это будет опасно, – сказал Яков Винтершиверк.
– Молчи, молчи… Ядро…
Подкинул на руках пудовый круглый снаряд, вкатил в дуло, налегая на банник, плотно забил. Присел под прицелом, – вертел винт…
– Фитиль… Отойти всем от орудия.
Надрывая уши, «Медведь» изрыгнул огонь, тяжело дернулся назад чугунными колесами, зарылся хоботом. Ядро понеслось уменьшающимся мячиком, – на башне бастиона Глория брызнули камни, обвалился зубец…
– О, это не плохо, – сказал Яков Винтершиверк…
– Так стрелять…
Накинув кафтан, Петр поскакал на гаубичную батарею. Был дан приказ по всем батареям – увеличить заряд в полтора раза. Снова от грохота ста тридцати орудий задрожала земля. Страшное пламя вылетало из торчком стоящих мортир. Когда разнесло тучи дыма – увидели: в городе пылало два дома. Второй залп был удачен. Но скоро узнали: на западной батарее разорвало две гаубицы, отлитые недавно на тульском заводе Льва Кирилловича, у нескольких орудий треснули оси на лафетах. Петр сказал: «Потом разберем… Найдем виноватых… Так стрелять…»
Так началась бомбардировка Нарвы и длилась без перерыва до пятнадцатого ноября.
.. . . . . . . . . . . .
Царский повар Фельтен, бубня себе под нос, жарил на шестке на лучинках яичницу. С трудом достали десяток яиц, – кухонный мужик верхом прогнал чуть не до Ямбурга, – все оказались тухлые…
– Чего ты бормочешь, ты их перцем покрепче, Фельтен…
– Слышу, ваше величество… Перцем!
Петр сидел около горячей печки. Тут только и было тепло (в чулане за перегородкой, где они спали с Алексашкой, дуло сквозь стены). Сейчас, в полночь, было слышно – вой ветра да скрипели крылья ветряной мельницы рядом с домиком на острову. Хорошо потрескивали березовые лучинки. Коротенький, сердитый Фельтен разложил на шестке припасы и все нюхал, на мясистом носу его гневно пылали отсветы.