Петр побежал по неровному полю. Солдаты, мешая ряды, крича все громче и злее, тысячной горячей толпой, уставя штыки, хлынули на земляное укрепление. Изо рва уже торчали вздетые руки сдающихся. Часть шведов убегала в сторону леса.
Шанцы на правом берегу были взяты. Когда совсем рассвело – через реку переправили мортиры. И в тот же день начали кидать ядра в Нотебург с обоих берегов реки.
.. . . . . . . . . . . .
В крепости, выдержавшей две недели жестокой бомбардировки, начался большой пожар и взрывы артиллерийских погребов, отчего обвалилась восточная часть стены. Тогда увидели лодочку с белым флагом на корме, она торопливо плыла к мысу, к шанцам. Русские батареи замолчали. От мортир, обливаемых водой, валил пар. Из лодки вылез высокий бледный офицер – голова его была обвязана окровавленным платком. Неуверенно оглядывался. Через шанец к нему перепрыгнул Алексей Бровкин, – дерзко глядя, спросил:
– С чем хорошим пожаловал?
Офицер быстро заговорил по-шведски, – указывал на огромный дым, поднимавшийся из крепости в безветренное небо.
– Говори пo-pyccки, – сдаетесь или нет? – сердито перебил Алексей.
На помощь к нему подошел Кенигсек, – нарядный, улыбающийся, – вежливо снял шляпу – поклонился офицеру и, переспросив, перевел: что-де жена коменданта и другие офицерские жены просят позволить им выйти из крепости, где невозможно быть от великого дыма и огня. Алексей взял у офицера письмо о сем к Борису Петровичу Шереметьеву. Повертел. Вдруг исказился злобой, бросил письмо под ноги офицеру, в грязь:
– Не стану докладывать фельдмаршалу… Это – что ж такое? Баб выпустить из крепости. А нам еще две недели на штурмах людей губить… Сдавайтесь на аккорд сейчас же, – и весь разговор…
Кенигсек был вежливее: поднял письмо, отер о кафтан, вернул офицеру, объяснив, что просьба – напрасна. Офицер, пожимая плечами, негодуя, сел в лодку, и – только отплыл – рявкнули все сорок две мортиры батарей Гошки, Гинтера и Петра Алексеевича.
Всю ночь пылал пожар. На башнях расплавлялись свинцовые крыши, и горящие стропила обрушивались, взметая языки пламени. Заревом освещалась река, оба стана русских и ниже по течению – сотня лодок у берега наготове, с охотниками, тесно стоящими на помостах, со штурмовыми лестницами, положенными поперек бортов. После полуночи канонада замолкла, слышался только шум бушующего огня.
Часа за два до зари с царской батареи выстрелила пушка. Надрывающе забили барабаны. Ладьи на веслах пошли к крепости, все ярче озаряемые пламенем. Их вели молодые офицеры: Михайла Голицын, Карпов и Александр Меньшиков. (Вчера Алексашка со слезами говорил Петру: «Мин херц, Шереметьев в фельдмаршалы махнул… Надо мной люди смеются: генерал-майор, губернатор псковский! А на деле – денщик был, денщиком и остался… Пусти в дело за военным чином…»)
Петр с фельдмаршалом и полковниками был на мысу, на батарее. Глядели в подзорные трубы. Ладьи быстро подходили с восточной стороны, там, где обвалилась стена, – навстречу им неслись каленые ядра. Первая лодка врезалась в берег, охотники горохом скатились с помостов, потащили лестницы, полезли. Но лестницы не хватали доверху, даже в проломе. Люди взбирались на спины друг другу, карабкались по выступам. Сверху валились камни, лился расплавленный свинец. Раненые срывались с трехсаженной высоты. Несколько лодок, подожженных ядрами, ярко пылая, уплывали по течению.
Петр жадно глядел в трубу. Когда пороховым дымом застилало место боя, – совал трубу под мышку, начинал вертеть пуговицы на кафтане (несколько уже оторвал). Лицо – землистое, губы черные, глаза ввалились…
– Ну, что же это, что такое! – глухо повторял, дергал шеей, оборачивался к Шереметьеву. (Борис Петрович только вздыхал неторопливо, – видал дела и пострашнее за эти два года.)
– Опять пожалели снарядов… Бери голыми руками! Нельзя же так!..
Борис Петрович отвечал, закрывая глаза:
– Бог милостив, возьмем и так…
Петр, расставя ноги, опять прикладывал трубу к левому глазу.
Много раненых и убитых валялось под стенами. Солнце было уже высоко, задернуто пленками. К облакам поднимался дым из крепостных башен, но пожар, видимо, слабел. Новый отряд охотников, подойдя в лодках с западной стороны, кинулся на лестницы. У всех в зубах горящие фитили, – выхватывали из мешков гранаты, скусывали, поджигали, швыряли. Кое-кому удалось засесть в проломе, но оттуда – не высунуть головы. Шведы упорно сопротивлялись. Пушечные удары, треск гранат, крики, слабо доносившиеся через реку, – то затихали, то снова разгорались. Так длилось час и другой…
Казалось, все надежды, судьба всех тяжких начинаний – в упорстве этих маленьких человечков, суетливо двигающихся на лестницах, передыхающих под выступами стен, стреляющих, хоронясь за кучи камней от шведской картечи… Помочь ничем нельзя. Батареи принуждены бездействовать. Были бы в запасе лодки, – перевезти еще тысячи две солдат на подмогу. Но свободных лодок не было, и не было лестниц, не хватало гранат…
– Батюшка, отошел бы в шатер, откушал бы, – отдохни… Что сердце зря горячить, – говорил с бабьим вздохом Борис Петрович.
Петр, не опуская трубы, нетерпеливо оскалился. Там, на стене, появился высокий седобородый старик в железных латах, в старинной каске. Указывая вниз, на русских, широко развел рот, – должно быть, кричал. Шведы тесно обступили его, тоже кричали, – видимо, о чем-то спорили. Он оттолкнул одного, другого ударил пистолетом, – тяжело полез вниз по уступам камней – в пролом. За ним туда скатилось человек с полсотни. В проломе сбились в яростную кучу шведы и русские. Человеческие тела, как кули, летели вниз… Петр закряхтел длинным стоном.
– Этот старик – комендант – Ерик Шлиппенбах, старший брат генералу Шлиппенбаху, которого я бил, – сказал Борис Петрович.
Шведы быстро овладели проломом, защелкали оттуда из мушкетов. Сбегали по лестницам вниз, кидались с одними шпагами на русских. Высокий старик в латах, стоя в проломе, топал ногой, взмахивал руками, как петух крыльями… («Швед осерчает – ему и смерть не страшна», – сказал Борис Петрович.) Остатки русских отступали к воде, к лодкам. Какой-то человек, с обвязанным тряпкою лицом, метался, отгоняя солдат от лодок, чтобы в них не садились, – прыгал, дрался… Навалившись на нос лодки – отпихнул ее, порожнюю, от берега. Прыгнул к другой – отпихнул… («Мишка Голицын, – сказал Борис Петрович, – тоже горяч».) Рукопашный бой был у самых лодок…
Двенадцать больших челнов с охотниками, сгибая дугою весла, мчались против течения к крепости. Это был последний резерв, отряд Меньшикова. Алексашка, без кафтана – в шелковой розовой рубахе, – без шляпы, со шпагой и пистолетом, первым выскочил на берег… («Хвастун, хвастун», – пробормотал Петр.) Шведы, увидя свежего противника, побежали к стенам, но только часть успела взобраться наверх, остальных покололи. И снова со стен полетели камни, бревна, бухнула пушка картечью. Снова русские полезли на лестницы. Петр следил в трубу за розовой рубашкой. Алексашка бесстрашно добывал себе чин и славу… Взобравшись в пролом, наскочил на старого Шлиппенбаха, увернулся от пистолетной пули, схватился с ним на шпагах – старика едва уберегли свои, утащили наверх… Шведы ослабели под этим новым натиском… («Вот – черт!» – крикнул Петр и затопал ботфортом.) Розовая Алексашкина рубаха уже металась на самом верху, между зубцами стены.